Пока я ем, из колонок горланит невероятный Том Джонс с моей любимой «What a party we had last night». Иногда мне думается, что Том может, при желании, силой своих легких накачать колесо от БелАЗа, и даже когда он задует в ниппель, звучать это будет офигительно мелодично. Есть же люди с талантом. Всегда завидовал людям с явным талантом. Ну, знаете, тем, кто с детства умеет рисовать, петь, хорошо двигаться. Не обладая ни каким из явных талантов, страшно мучился при выборе ВУЗа. А вот умей я петь, точно бы поступил в Гнесинку, стал бы хард-рок-кантри-фолк-блюзменом и умер бы в тридцать пять от цирроза, по причине запоя, душевных мук и отсутствия признания моего гения. Мечта, а не жизнь.

Вот на таких позитивных нотах заканчивается яичница, а с ней и завтрак.

Обязательно к прослушиванию

Coolio – «Gangsta’s paradise»

Обед обычно имеет место быть с понедельника по пятницу ровно с часу до двух. Абсолютно не понятно, почему именно в рабочие дни? Смею предположить, что в выходные я просто не обедаю, как и подавляющее большинство сознательных мужчин.

В субботу обеденное время пропадает либо в попытках осмыслить пятничный запой, либо весь световой день с бутербродом во рту пытаешься перебрать планетарку у УАЗика, а в воскресенье парко-хозяйственный день: моешь, стираешь, гладишь и прибиваешь. Одним словом, в выходные не до обеда.

А вот в рабочие дни обед – ожидаемое время дня. Отдушина в пыльной конторской жизни – то время, когда, не скрываясь от начальства, можно залезть в одну из социальных сетей или тупо крошить коллег-собутыльников в контру, и все это с нагловатой мордой, мол, а чо?! Обед же!

Обед начинается с фразы: «Ну что…? Война войной, а обед по расписанию!» Мне нравится думать, что в моей скучной рабочей тягомотине есть место чему-то когда-то позабыто-армейскому, солдатско-привальному и тушоночно-котелковому. Хотя не помню, чтоб в армии я хоть раз толком пообедал.

Раньше по нашему зданию блуждала бабка с аппетитно пахнущим баулом чебуреков и полуфабрикатов. Чебуреки были жирные, а полуфабрикаты представляли собой серый, слизистый кусок прошлогоднего фарша и расплющенную промышленным прессом картошку в мундире, которая почему-то называлась пюре. Эту пищу нельзя было назвать горячей, потому что температура, по моим замерам, не превышала 40 градусов. После чего я пришел к заключению, что подогревали её, видимо, положив пластиковую тарелку, обтянутую пищевой пленкой, под мышку агонизирующему больному.

Сейчас же бабку вместе с баулом наши архаровцы на проходной запретили и приходиться стоять в очереди к кулеру с «Дошираком» в руках. Девчонки из бухгалтерии, весело щебеча, заливают воду в неприлично сладкий кофе. Обедать они, наверное, будут каким-нибудь домашним пирогом с бифидойогуртом и шоколадкой на десерт. Сколько ни пытался напроситься к ним на обед, чтоб поесть хоть что-то нерастворимое, они всегда оставались непреклонными: то, что происходит в бухгалтерии в обеденное время за закрытыми дверями, – священная и строго охраняемая тайна каталогов «Орифлейм».

Отстояв очередь и получив свою порцию кипятка, сажусь за рабочий стол и наблюдаю, как набухает лапша в пенопластовой емкости, с подложенным под неё кирпичным магазинным пирожком – глупый способ, за неимением микроволновки, сделать его чуть более теплым, чем кусок сланца. К слову сказать, «кирпичность» пирожка проявляется не только в мягкости теста, но и в форме, вкусе и цвете несчастного гастрономического выродка. Унылая совково-фарфоровая чашка с оранжевой росписью незатейливого цветочного узора – она мне досталась по наследству от предыдущего работника, который забыл её в шкафу между пустой банкой из-под кофе и четырехдырым степлером. Думаю, что и ему она досталась по наследству от другого сторожила моей должности – некий переходящий кубок получается. Пользуюсь же этой чашкой, за неимением второй, в моем скудном холостяцко-спартанском скарбе. Первый и последний раз мыл эту чашку, наверное, еще в прошлом году, поэтому растворимый кофе в нем приобретает неповторимо гадкий вкус.

Вспоминая воскресные завтраки и пятничные ужины, с ужасом осматриваю то, что мне предстоит употребить в пищу, и ненароком становится так жалко себя, что рука сама тянется к мышке, чтоб поставить самую жалостливую песню моего неокрепшего детства Кулио – «Gangsta's Paradise».

А ведь было время, когда я хотел не сидеть в конторке, перебирая бумажки из лотка в лоток, а создать и возглавить первое в Якутске незаконно-пиратско-рок-н-рольное радио – вещать на всю катушку хиты прошлых лет. Просвещая, встряхивать обрюзгшую и невежественную молодежь вскриками Курта Кобейна, несвязным бормотанием Мадди Волтерса и завываниями «Роллингов». Между песнями декларировать манифесты Сартра, выдержки из Чака Паланника и любимые отрывки из Хэмингуэя. А ночью неспешно колесить по городу на сверкающем хромированными трубами чоппере в каске, стилизованной под шлем Хищника с развивающимися резиновыми дредами за спиной.

Или написать душераздирающе-трогательный роман и всю оставшуюся жизнь прожить где-нибудь на тропическом острове, как Селенджер, скрываясь от навязчивых поклонников-читателей, папарацци и представителей премии Букера, которые всем скопом хотят вручить мне нобелевскую премию за мою книгу, которую экранизировали шесть раз, режиссерами которой значатся: Скорсезе, Нолан, Иствуд, Спилберг, Земекис и Тарантино.

И вот Кулио пропел свой последний куплет, и я понимаю, что организовать радио у меня никогда не хватит смекалки, а написать душераздирающе-трогательный роман – таланта. Приходится возвращаться к действительности и вытаскивать из-под остывающей лапши все еще холодный пирожок.