Сын ее был фантазер и хвастался, что воевал во Вьетнаме.

Ему полагалось работать на ферме, но владелец не давал разрешения вследствие его врожденной и непреодолимой лени. Снимался фильм «Александр Блаженный».

Никакой трагедии — по сценарию была легкая комедия.

Но старушке было не до смеха: она растерялась, очутившись в окружении известных артистов, у большинства из которых за плечами был солидный багаж из Шекспира, Мольера, учебы в Консерватории, работы в Национальном народном театре и бог знает чего еще…

…и тут послышалась команда: «Мотор»…

…ее подталкивают, потому что она не очень понимает, когда надо вступать…

…она бросается юноше на грудь и кричит: «Не уходи, сынок!»…

…а потом начинает плакать. Смотрит на него и плачет… она стоит спиной к камере, никто ничего не может понять, но она плачет…

…а потом выходит из кадра и идет в сторонку вытереть слезы.

Мы дружно переглянулись, немного удивленные, смущенные, возможно, даже сбитые с толку.

Она мгновенно нашла верную интонацию и правильный настрой.

Ей нельзя было не верить.

Она что, читала Станиславского в перерыве между стирками? Штудировала Ли Страсберга за дойкой коров?

Черт! Как говорил Жуве, в жизни все прекрасные артисты… кроме нескольких заслуженных.

Ив Робер подошел к старушке и поблагодарил.

— Это потрясающе. Но почему вы заплакали?

И она ответила божественно просто:

— Не люблю, когда дети уходят на войну.

Прошло сорок лет, а я помню маленькую женщину, чьим сыном по фильму я был… в течение двенадцати секунд. Она была великой актрисой, но так никогда и не узнала об этом.

— Юноши, попрошу встать!

На сцене театра перед сотней студентов, среди которых был и я, стоял Жан Вилар.

Юноши вскочили, гадая, что же он хочет сказать. Ничто в поведении мастера не подсказывало, какой сюрприз нас ожидает — хороший или плохой…

Несколько девушек посмелее решили, что хороший, и тоже поднялись, решив попытать счастья. И вот они стоят…

— Как тебя зовут?

— Жослина, господин Вилар.

— Что репетировала в последнее время?

— «Смешных жеманниц», господин Вилар.

— А… Что же не «Дон Жуана» или «Арнольфа»?

— Ну…

— Садись, мой мальчик, не заставляй меня терять время. Итак, настоящие юноши: ты, ты, ты и ты…

Последним «ты» был я. Он выбрал меня. Он сразу увидел, что я большой актер… Ну или актер ростом метр восемьдесят — фатальная отметка, ниже которой гренадерский рост плавно переходит в рост субретки.

Потому что речь шла именно о работе статистами в его новом спектакле!

Отобрали всего человек пятнадцать, остальные могли сесть на место, и, пока мы соображали, что с нами произошло, Вилар уже исчез. «По поводу контрактов зайдите в секретариат, спасибо».

Вот удача! Стоять на сцене рядом с Жераром Филипом, Филиппом Нуаре, Даниэлем Сорано в таком славном театре, как ННТ!

Ну конечно, мы не отправлялись с ними распить стаканчик после репетиций и не хлопали друг друга по спине, и все же! Мы пили вино в одном и том же кафе! Конечно, на некотором расстоянии друг от друга, но нас обслуживал один официант, он ставил передо мной кружку пива, а за несколько мгновений до того прикасался к бокалу Жерара Филипа! На первый взгляд ничего особенного, но, если подумать, отпечатки его пальцев остались на бокале Жерара Филипа и те же отпечатки — на моем, и значит, если крепко подумать, то все же существует связь, да еще ого-го какая, между Жераром и мной, правда? Мысли крутились у меня в голове со страшной скоростью, и будущее обещало превзойти все мои надежды.

Действительно, пока я был статистом, Жерару Филипу даже случалось собственноручно вручать мне письма… Ну то есть Сид вручал солдату запечатанное послание. И так каждый вечер! Можете представить, как он мне доверял!

— Подойдите, солдат. Вручите это дону Диего.

Его глаза секунду смотрели прямо на меня (а иногда, когда он бывал в форме и обоих нас увлекала пьянящая радость игры, целых полторы секунды), и он решительно и величаво протягивал мне письмо.

Я, казавшийся величавым лишь в подпитии, стоя лицом к лицу с ним, демонстрировал полнейшую суровость. Я бы даже сказал крайнюю степень сдержанности. Я верю, ему нравилось то, как я брал письмо. И то сказать, я себя не жалел: голова моя была склонена в знак повиновения, но приподнята в знак гордости, глаз живой, замечающий все вокруг, а второй с признательностью смотрит на Сида, правое колено согнуто в знак подчинения, но левая икра напряжена, свидетельствуя о готовности к подвигу… Все было выверено до мелочей, ибо в тот момент мне надлежало явить свой всеобъемлющий талант. Да, я статист, но это ненадолго! И я протягивал руку вперед — неспешно, но без робости, движением решительным и точным. Ладонь обхватывала свиток моего господина, из уважения не касаясь его ладони, но все же находясь от нее совсем близко, чтоб он мог оценить мою неизменную привязанность.

Уверен, все эти маленькие детали превращали нашу сцену в сильнейший эпизод пьесы, так что весь зал особо это чувствовал. Я репетировал свой жест десятки раз, доводя его до совершенства… дома, с почтальоном. Вплоть до того, что и почтальон стал делать значительные успехи, раздавая почту. С каждым днем он работал все лучше; увлекшись игрой, он стал подавать реплики: «Вот письмо, мадам! Оно вам!» И уже не просто почтальон Жако, а сам Рюи Блаз вручал даме тайное послание.

Пока однажды, подхваченный новой для него лирической волной, он не заявил жене сенатора: «И с тем письмом примите мое сердце».