Нуго. Плиний пишет, что в присутствии людей он поет продолжительнее и старательнее.

Турдус. В чем причина?

Нуго. Я открою тебе причину. Кукушка и соловей поют в одно и то же время, именно весной, с середины апреля до конца мая. Эти две птицы соревновались в мелодичности звучания. Нашелся судья, и поскольку спор был о звуке, самым пригодным в знании его оказался осел, который имел, по сравнению с прочими животными, большие уши. Осел, отвергнув соловья, гармонию чьей песни он не смог понять, присудил победу кукушке. Соловей обратился к человеку, которого там видит, и сразу же сообщает о своем деле, поет так старательно, чтобы доказать ему, что осел допустил несправедливость, которую нужно устранить.

Граккулуc. Считаю это делом, достойным поэта.

Нуго. Как же так? Ты [ведь] ждал, что оно достойно философа? Спроси об этом у новых парижских магистров.

Граккулуc. Многие из них философы одеждой, а не мозгами [105] .

Нуго. Но почему одеждами? Ведь ты сказал бы [так] скорее о поварах или мельниках.

Граккулуc. Потому что они [философы] носят свои одежды грубыми, потертыми, рваными, грязными, неопрятными, изъеденными вшами.

Нуго. Стало быть, они будут философами-киниками.

Граккулуc. Вернее, cimici (насекомыми, клопами), [а] не перипатетиками, которыми страстно желают казаться. Ведь Аристотель, глава школы, был культурнейшим. Что же касается меня, то я уже теперь говорю «надолго прощай» философии, если по-другому, [чем они], не могу быть философом. Ибо что прекраснее и достойнее человека, чем чистота и некая пристойная забота о пище и одежде? В этом, на мой взгляд, лувенцы опережают парижан.

Турдус. А что ты [сам думаешь]? Не считаешь, что излишняя забота о чистоте и изяществе является помехой для занятий?

Граккулуc. Я, по крайней мере, чистоту одобряю, тщательную и мелочную заботу о ней отвергаю.

Нуго. Ты осуждаешь изящество? О нем столь пространно писал Валла [106] , и его так тщательно рекомендуют нам наши наставники.

Граккулуc. Одно – изящество в речи, другое – в одежде.

Турдус. Знаете, что мне рассказывал посыльный из Лувена?

Нуго. Что же?

Турдус. Что Клодий безнадежно влюблен в какую-то девушку и что Луско перешел от занятий [в школе] к торговле, то есть от лошадей к ослам [107] .

Нуго. Что я слышу?

Турдус. Клодия все знали полным соков, румяным, хорошо одетым, веселым, улыбающимся, товарищем, приятным собеседником. Теперь, говорят, он сухой, истощенный, бледный, даже воскового цвета, немощный, растрепанный, угрюмый, молчаливый, избегающий света и человеческого общения; никто, кто видел его прежде, уже не узнал бы.

Нуго. О жалкий юноша! Откуда это зло?

Турдус. От любви.

Нуго. А откуда любовь?

Турдус. Насколько я мог узнать из слов посыльного, он [Клодий], оставив серьезные и надежные занятия, всецело предался сладострастной поэзии, латинской и на народном языке. Оттуда первая подготовка души: как если бы искра огня, сколь бы ни была она мала, попала на тот горючий материал, тут же воспламенив его, как паклю. [И] он предался безделью и праздности.

Нуго. Что считаешь нужным сказать о многих и более серьезных обстоятельствах его вдохновленного состояния?

Турдус. Сейчас он безумствует, часто гуляет в одиночестве, но всегда или молча, или что-то напевая и играя на музыкальном инструменте, пишет стихи на родном (vernaculo) языке.

Конец ознакомительного фрагмента.