– Зачем ты хочешь нас рассорить?

– Не будь глупышкой. Я просто предложил выпить. Никакого подтекста здесь нет.

В ресторане людно, но мы с ней будто вдвоём на балу, иначе будет просто невозможно понять, по какой причине свободен столик в центре зала и около выхода.

Она спокойно, будто под препаратами, говорит:

– Господи, да к чему всё это? Я не настолько тупа, чтобы не понять, что ты просто хочешь, чтобы я тебе дала.

Вокруг всем плевать. У них свои любовные романы восемнадцатого века.

Я отвечаю, пока мы стремительно движемся в бальном танце к столу:

– Ну, грубить с твоей стороны – это низко, да и к тому же что-то ты не сильно против, а до твоего тела мне нет дела.

В зале лишь один проигрыватель. Лица молчат. Наверное, музыку слышно отчётливо. Красные обои на стенах, дерево – вставки в стены и колонны, удерживающие второй этаж, чёрные потолки – всё это идеальное сочетание прекрасного между собой. Я не знал, что ад настолько красив.

Мы садимся за пустой стол в центре, на нём стоит, как и на всех остальных, бутылка розового вина, никто не заставит посетителя её пить, однако если ты её открыл, то ты её купил по завышенной стоимости. Люди, которые редко могут оплатить себе трапезу в этом или в принципе в каком-то ином ресторане, открывшие вино, забирают его себе домой, ведь иначе официант при уборке стола заберёт и отнесёт его в бар для дальнейшего использования.

Я открываю вино, разливаю его по стаканам.

– А кто будет за него платить? – спрашивает она, указывая на бутылку.

– Ну, если для тебя это так важно, то я.

Я протягиваю ей бокал, она его берёт, и мы чокаемся гранями. Я не свожу с неё глаза. Она спрашивает:

– Тебе удобно в перчатках? Может, ты их снимешь.

Подходит официант, спрашивает:

– Вы готовы сделать заказ?

– Ещё минуту.

Этого времени абсолютно достаточно.

Сдерживая мелкий смешок. Смех без эмоций – жуткая хрень. Я говорю:

– Перчатки? Точно, точно. Я же ради них тебя сюда и пригласил. – Она озадачилась. Я делаю паузу, чтобы она допила второй бокал. – Видишь ли, твои руки чуть ли не идентичны рукам моей жены, я скажу даже прямо, ты вся очень похожа на мою жену, – я держу её кисть двумя руками, иногда меняя их местами. Её пальцы так расслаблены, что поддаются полному контролю, она будто кукла. – А раз похожи, значит, я смогу посмотреть, как они будут смотреться.

Она несколько изумлена, держит два пальца у слёзных желез закрытых глаз, пытается проанализировать. В её голове мутно от третьего бокала. После она говорит:

– Наверное, это меньшее, чем я могу отплатить.

Я снимаю с себя перчатки, под которыми находятся точно такие же, надеваю их ей на руки. Говорю:

– Смотрится и в правду хорошо, и не только перчатки на твоей руке…

Я уже с трудом сдерживаю смех, хотя это и не требуется, всем же вокруг плевать на происходящее. Она в недоумении, она сидит, вытянув руки, с широко открытыми глазами. Я говорю:

– Конец человечества необычайно красив, уж я-то знаю, а ваш не идёт ни в какое сравнение…

Я снимаю с неё перчатки. Она спрашивает:

– Всё кончено?

– И не только. Ты ведёшь слишком разгульный образ жизни, твой муж, а ещё более отец были бы очень недовольны твоим поведением, хотя вскоре им станет плевать на это. Подумала бы ты над своими словами в суде, но, как жаль, они не будут иметь достаточного веса для оправдания.

Я встаю, официант подходит ко мне и спрашивает:

– Уже уходите?

– Ещё нет. Мне, пожалуйста, зелёный чай и, если можно, печенье с кусочками шоколада, – мой взор демонстративно уставляется на неё, – а ей просто подливайте вино, я сейчас всё оплачу и пересяду на стол возле двери.

Те самые шрамы на бедре, о которых ещё говорила Саша, те самые зелёные глаза, которые я увидел в досье пациента, та самая чуть тёпленькая водичка, которой я смывал кровь с перчаток. Мои глаза были спокойны, будто я только что прочёл заурядную городскую газету, когда душа разрывалась от паники из-за совершённого убийства. Люди в палате во всю говорили о смерти пациента, пока я намыливал своё лицо. Это убийство совершил даже не я, а Саша, ведь мне бы просто не хватило смелости на такое. Это она разрезала нити, соединяющие две части аорты, нанесённые вторым кардиохирургом, девушкой, которая чуть ли не копия Саши, которая была так добра ко мне, которая рассказывала, что происходило у неё во время рабочей смены, пока был перерыв, на котором она предлагала купить мне кофе. Добрая душа, имя которой я не знал.

Саша говорила: «Не парься. Тебя это не коснётся», – однако это не оказалось правдой, но и не особо ложью. Чем-то между. Около часа спустя, когда пациента окончательно признали мёртвым, меня начали расспрашивать, мол, что я чувствую после своего первого пациента, умершем во время операции, на что я начал говорить, что я не работал над тем сосудом, который нашли не до конца сшитым. Я указал на копию Саши, и после ко мне не приставали.

– Что ты чувствуешь по этому поводу? – спрашивает Саша, которая на вид не испытывает угрызений совести.