Один за другим набирал Рома номера внутренних телефонов, но ни один из них так и не ответил.

– Послушайте, – обратился он снова к вахтеру. – Телефоны не отвечают. Может, ваши сотрудники уже Новый год отмечают. Вы позвольте, я пройду еще раз к директору, попрошу у него накладную, или что там у вас положено.

– Никак нет, не позволю, – в голосе вахтера уже сквозила явная издевка. – Заявочка на вас была выпи-сана одноразовая, к тому же рабочий день закончился, а после рабочего дня посторонних не пускаем.

– Что же мне делать? – обескуражено спросил Рома.

– А иди-ка отсюда подобру-поздорову, пока у меня на-строение хорошее. А то ведь вызову сейчас наряд мили-ции и оформим как попытку вынести ворованный товар с государственной базы.

Ни к каким друзьям он в тот вечер не пошел. Купил по дороге бутылку шампанского, да так и не сообразил открыть ее в полночь – сидел на кухне и, раздосадован-ный, курил сигареты одну за другой. Объегорили как па-цана, да еще и позабавлялись всласть, злился он. Ишь, вахтер все разыграл как по нотам: сначала дал пройти почти через всю проходную, а потом вернул. И телефон директора не отвечал не потому, что он вышел, а просто знал, что кроме телемастера звонить с проходной больше некому. У него же на селекторе видно, откуда звонят… Увидев, что на часах уже миновала полночь, он решил просто побродить по городу, где выпал редкий для этих мест снег. А когда одевался, вдруг неожиданно для себя вспомнил слова мамы Шони и сказал так же твердо, как и она когда-то: «Надо уезжать».

…С утра у лейтенанта Рони Авива было скверное на-строение. Собственно, это скверное настроение не по-кидало его уже целую неделю. С тех самых пор, как его непосредственный шеф Эфраим Гуральски объявил, что Рони переводится в отдел по приему репатриантов в тель-авивский аэропорт имени Бен-Гуриона. Да при этом еще и съязвил: «Как выдающийся знаток русского языка и загадочной русской души». Это была ссылка, и не просто ссылка, а ссылка позорная. И все из-за ерунды. Подумаешь, на два дня задержался в отпуске. Но как ему было вырваться из этого пленительного Парижа, особен-но когда его красавица Литаль смотрела так умоляюще и просила еще хоть разок подняться на самый-самый верх Эйфелевой башни, а потом «еще хоть разочек» про-катиться на пароходике по Сене. Да пусть весь мир пере-вернется, но он не откажет своей любимой, решил тогда Рони. А за два дня ни Ясир Арафат Израиль не признает, ни израильскую разведку не расформируют.

И вот теперь сиди здесь, задавай прибывающим ре-патриантам из России стандартные вопросы: «Кем вы работали в СССР, какую занимали должность, имели ли контакты с КГБ?»

Через неплотно закрытую дверь Рони услышал шум множества голосов и понял, что приземлился очередной самолет. Он сверился с расписанием – так и есть, само-лет из Вены. В динамике послышался голос диктора: «Дорогие репатрианты, поздравляем вас с прибытием на священную землю Израиля. Сдайте, пожалуйста, свои въездные визы, по две фотографии и дожидайтесь вы-зова для получения удостоверения нового репатрианта. Мужчин свыше восемнадцати лет просим пройти в ком-нату номер одиннадцать». Динамик смолк, потом, через несколько минут, зазвучал снова, повторяя то же самое сообщение.

***

В дверь постучали, вошел высокий парень, при виде которого Рони обомлел. Он даже глаза протер, словно

отгоняя наваждение. Перед ним стоял не еврей, а самый натуральный араб. Повинуясь какому-то наитию, Рони заговорил с ним на арабском, поздоровался и спросил, откуда он прибыл, как его имя и фамилия. Парень спо-койно, без какого-либо волнения или смущения ответил ему на чистейшем арабском:

– Меня зовут Роман Лучинский, сейчас я прилетел из Вены, в Вену из Москвы, а родом я из Средней Азии.

– Вы говорите на русском языке? – спросил Рони, переходя на русский.

И снова спокойный ответ, теперь уже на без-укоризненном русском: «Разумеется, я же родился и жил в СССР».

– Но вы еврей?

– Да, моя мама, Софья Ильинична Лучинская, ев¬рейка, – и счел нужным уточнить: – Она умерла.

– А кто ваш отец?

Роман вспомнил последний вечер, который он провел у постели матери в больнице. Впервые она называла его не по имени, а так, как привыкла называть мама Сима.

– Сыночек, заклинаю тебя. Никогда, никому не говори, кто твой отец. Раз и навсегда – забудь его имя. Если спрашивать будут, отвечай, что это я от тебя скрывала его имя. Ты слышишь? Никогда… Никому.. – Она стала за¬дыхаться, и врач выпроводил его из палаты.

«Так кто ваш отец?» – повторил вопрос офицер, и Ро-ман, чуть смущенно улыбнувшись, ответил:

– Мама никогда не хотела говорить со мной об этом. Разговоры о моем отце в нашей семье были исключены.

Уже механически задавая другие необходимые для заполнения анкеты вопросы, Рони внимательно вгля-дывался в нового репатрианта, пытаясь составить его первичный психологический портрет. Он понимал, что перед ним человек неординарный, и лихорадочно сооб-ражал, что теперь следует предпринять. Лучинский от-вечал односложно и взгляда от Рони не отводил. У него был странный, немигающий взор. «Как у волка», – по-думалось Рони, и на полях анкеты он черкнул на иврите: «Зэев» – волк.

***

Едва за Романом закрылась дверь, Рони схватил теле-фонную трубку и начал лихорадочно набирать номер сво-его шефа, мысленно заклиная, чтобы Эфраим оказался на месте. Трубку сняли только после пятого гудка.

– Эфраим, я хочу, чтобы ты срочно приехал в аэро¬порт, – начал Рони.

– И немедленно тебя подменил, не так ли? – шутливо продолжил начальник, пребывавший, судя по игривым интонациям, в прекрасном расположении духа. – Или, может быть, рейсом из Парижа прилетел Исмаил Хания, вышел из самолета с белым флагом, а теперь просит тебя выписать ему документы нового репатрианта и оформить израильское гражданство, – продолжал балагурить Гуральски.