– Об этом не может быть и речи, – твердо заявил разведчик. – Говорить буду только с вами. Появление любого третьего лица повлечет за собой немедленное прекращение наших взаимодействий, на каком бы этапе они не находились. Так что, если хотите со мной сотрудничать, живите долго, – и не дав собеседнику возможности вставить в разговор ни единого слова, Роман Лучинский решительно захлопнул крышку компьютера.

– Эля, мне, наверное, придется на несколько дней уехать, – сказал он жене через несколько дней после разговора с тем, кто представился, ни больше, ни меньше, как членом мирового теневого правительства.

– В таком случае я тоже поеду в Испанию, дочку проведаю, с маленьким потютюшкаюсь, а то он скоро бабушку узнавать перестанет, – спокойно, похоже, даже с радостью, откликнулась Эльвира, и Роман про себя отметил, что она даже не поинтересовалась, куда, насколько и зачем он едет. Отметил без горечи, скорее, просто зафиксировал как факт, как данность.

***

Днем, в крупном торговом центре, он приобрел телефон и едва активировал номер, раздался звонок.

– Рад вашему решению, место прибытия – Пекин, инструкции получите на месте, – деловито и кратко прозвучал в трубке уже знакомый ему голос.

Спустя полчаса посыльный вручил ему пиццу, которую он не заказывал. Открыв коробку, Роман обнаружил запаянную в целлофан кредитную карту авторитетного во всем мире банка.

***

Самолетов он не любил, боясь признаться самому себе, попросту боялся. Индульгенцию страха оправдывал самозащитой: я не птица, чтобы летать, предпочитаю по земле ходить. Даже во время многочасовых трансконтинентальных полетов уснуть не удавалось ни разу, разве что вздремнуть на несколько минут. Коротал время – летал всегда только по необходимости – обдумыванием предстоящей операции. Вот и теперь, было о чем поразмыслить, взвесить и обдумать. Но вместо анализа ситуации, заслоняя логику необходимости, хронологически четко, к тому же зримо, будто смотрел фильм, то уныло черно-белый, то ярко цветной, возникали картины никуда не исчезнувшего прошлого.

***

…Шумный, пыльный, всегда разноязыкий город, в котором он родился, был похож как две капли, на архаичный восточный базар, каковым по сути и являлся – приветливым, неприхотливым, в меру лжи¬вым, но чрезвычайно при этом добродушным и госте¬приимным.

Когда-то несостоявшийся вождь мирового пролета-риата сослал сюда весь цвет неугодной ему российской профессуры, цинично обозвав эту акцию «эшелоном науки». Аборигены с удивлением взирали на почтенных седовласых старцев в пенсне, с непривычными здесь бо-родками клинышком, даже в несносную азиатскую жару не позволявших себе выходить из дому без галстука и пид¬жачной пары; с удовольствием слушали в городском саду музыку духового оркестра, а облаченного в белый мундир с золотыми аксельбантами дирижера почитали если уж не царем, то его наместником – точно. Разделенные ши¬роким арыком части города – европейская и азиатская – жили каждая своей жизнью, ничуть друг другу не мешая.

Как от первого попадания фашистской бомбы пере-мешалась земля, так перемешалось все в этом городе. Сюда эшелонами хлынули со всех концов необъятной страны эвакуированные, и было просто непонятно, как нашлось место людям, заводам и даже киностудиям в городе, который уже много лет снискал, а теперь под-тверждал каждодневной своей жизнью славу и благород-нейший статус: Ташкент – город хлебный.

***

Ромкина семья прибыла в этот край с одним из пер¬вых эшелонов. От неминуемой гибели семью спасла будущая Ромкина мать, которой в сорок первом едва ми¬нуло двенадцать. Когда они втроем – две дочери и мать, старший брат девчонок еще в 39-м был призван в Крас-ную армию, возвращались с эвакопункта, двенадцати-летней Соне в туфельку попал камешек и слегка поранил ногу. Она присела на обочину и долго хныкала, жалуясь на боль и не желая идти дальше. Двинулись только после строгого материнского окрика. Их дом, куда они шли, чтобы собрать вещи, уже был виден, когда в него угоди¬ла немецкая бомба. От дома осталась только каменная пыль. Окажись семья возле дома хоть на несколько минут раньше… Словом, обычная для того необычного времени история.

Сначала их отправили в колхоз, где они, все трое, выращивали и собирали хлопок. В сорок третьем пере-брались в Ташкент. Городские власти выделили эвакуи-рованным по делянке земли, помогли кой-какими строй-материалами. Впрочем, основной стройматериал валялся в буквальном смысле под ногами. Из глины, соломы и кизяка местные в огромных деревянных формовочных корытах месили ногами густую смесь, которая потом, обожженная нещадным азиатским солнцем, превраща-лась в довольно прочные кирпичи. На семью из трех че-ловек полагалась девятиметровая комната. Четыре палки, навес из толя или рубероида и керосинка либо керогаз, установленные перед входом, вполне заменяли кухню. Называлась все это красивым претенциозным словом «палисадник». Глинобитные мазанки, построенные эва-куированными, замкнутым прямоугольником образо-вывали коммунальные дворы. С началом весны во двор выносились раскладушки, сборные кровати, сколачива-лись деревянные топчаны. Днем старухи, каждая в своем палисаднике, готовили еду и варили варенье, дети играли на топчанах, делали уроки, ночью здесь же спали. В кино и в баню отправлялись не семьями, а целыми дворами.

Ромкина бабка устроилась на завод, где из семян хлопка отжимали продукт первой необходимости для всех местных жителей – хлопковое масло. Бабка обзаве-лась грелкой и, когда работала в ночную смену, наполня-ла резиновый сосуд еще теплой тягучей жидкостью, пря-тала его под подол широкой юбки и торопилась на базар, где пронырливые перекупщики ждали «товар» до пяти утра – не позже. Бабкино деяние было четко прописано в Уголовном кодексе, статья по военному времени – рас-стрельная. Однако ни страха, ни угрызений совести она не испытывала, а истово осуществляла самую священную для женщины миссию – кормила своих детей.

Тогда же, в сорок третьем, пришло с фронта извеще-ние, в котором матери сообщали, что ее сын – разведчик Роман Лучинский пропал без вести. Баба Сима, как к тому времени эту сорокатрехлетнюю женщину вели¬чал весь двор, внешне на письмо отреагировала весьма стойко. Она перечитывала по многу раз извещение все¬му двору и собственным детям, неизменно добавляя, что материнское сердце знает точно: сын жив, найдется непременно. Вот только согнулась она с тех пор, как от непомерной тяжести, обрушившейся на нее, да так боль-ше никогда, до конца дней своих, и не распрямилась. И фильмы о войне смотреть перестала. Даже когда теле-визоры появились, выходила из комнаты, едва только на экране звучал первый выстрел или появлялся человек в военной форме.