Её профессор, Ханнес Соомер, был не просто преподавателем. Он сам казался олицетворением того духа свободы и любознательности, которые теперь подвергались угрозе. С каждым днём она всё больше замечала, как его лекции об историческом наследии и значении языка постепенно приобретают новые, глубокие оттенки. В своих объяснениях он не касался напрямую политики, но каждый его взгляд, каждая мысль будто напоминали о хрупкости свободы.

Однажды после лекции он оставил студентов с одной короткой, но цепляющей фразой:

– Не забывайте, что язык – это не только слова. Это наша память и наш выбор, – сказал он, глядя на них. – И если мы откажемся от этого выбора, мы потеряем свою душу.

Аделе чувствовала, что эти слова были обращены именно к ней, и в её сердце возникло ощущение, будто он пытался сказать ей что-то важное, хотя она ещё не могла понять что именно. Возможно, он предупреждал её, что они, молодёжь, только вступающие в жизнь, стоят на грани потери той самой свободы, за которую уже боролись их предки.

Через несколько дней слухи о политической проверке университета подтвердились. Новость облетела студентов, и обстановка стала ещё более напряжённой. Вопросы о принадлежности к тем или иным идеям теперь звучали более жёстко, их обсуждали как на лекциях, так и на вечеринках, в общежитиях и даже в очередях за обедами в университетской столовой. Некоторые преподаватели были вынуждены придерживаться официальной линии, опасаясь за свои карьеры. А кто-то, наоборот, проявлял явное уважение к новому авторитарному режиму, с осторожностью следя за студентами и их идеями.

Аделе было страшно. Она не знала, что думать и как к этому относиться. В её душе оставалась вера в то, что наука и искусство выше политики, что она сможет жить в мире, полном книг и знаний, защищённая от всех этих внешних бурь. Но Ханнес Соомер казался ей человеком, который знал истину и, возможно, предвидел больше, чем она могла понять.

Аделе и раньше слышала, что профессор Соомер известен своими независимыми взглядами, но, похоже, не придавала этому значения – возможно, не могла тогда понять, что это значило. Её увлекала глубина его мыслей, эрудиция, его нестандартная манера преподавания. Для неё он был человеком, в чьих лекциях жила настоящая любовь к знанию, чего не могли дать сухие учебники.

Но в последние недели атмосфера в университете накалилась. С тех пор как началась проверка, среди преподавателей и студентов стали циркулировать слухи. На переменах тихие разговоры усиливались и всё чаще касались профессора Соомера. Говорили, что он не только критически относится к властям, но и занят чем-то, что может вызвать недовольство тех, кто высоко сидит в правительстве. Шептались, что он работает над исследованием, касающимся национальной идентичности и истории, и что его выводы идут вразрез с новой официальной идеологией, стремящейся заглушить всё, что может быть связано с реакционным ее прочтением.

В тот вечер, когда Аделе случайно стала свидетельницей одного из этих споров, она как раз шла по университетскому коридору после занятий, погружённая в мысли о грядущей контрольной работе. Звуки оживлённого разговора донеслись до неё из комнаты преподавателей, где стояла дверь, приоткрытая лишь на несколько сантиметров. Любопытство оказалось сильнее, и, замедлив шаг, она услышала знакомый, чуть хрипловатый голос Соомера.

– Ханнес, ты понимаешь, что если ты продолжишь в том же духе, у нас обоих могут возникнуть проблемы? – обеспокоенно говорил другой преподаватель. – Сейчас не время для разногласий. Кому нужно это ненужное брожение? Это ничем хорошим не кончится, особенно для тебя.

– Я не ищу неприятностей, – ответил Соомер спокойно, но твёрдо. – Но наука не должна зависеть от политической конъюнктуры. Я не собираюсь искажать истину ради чьих-то амбиций или страха. Мои выводы – результат честного анализа.

– Но кому нужна эта честность, если она вызывает враждебность? – прозвучал тихий, напряжённый голос. – Ты ведь понимаешь, что в этом нет ни безопасности, ни мудрости. Защищая Маркса, ты рискуешь и карьерой, и безопасностью.

Наступила тишина. Аделе, затаив дыхание, ждала ответа.

– Без правды нет науки, – сказал, наконец, Соомер. Его голос был твёрд и спокоен, но в нём чувствовалась решимость, словно за этими словами стояло нечто гораздо большее, чем просто принцип. – Как можно преподавать историю, если мы боимся её понимать?

Её сердце учащённо забилось. Она не знала, что и думать. С одной стороны, она восхищалась его независимостью, его честностью, но с другой – её тревожили его слова. Ведь она уже слышала о том, что несколько преподавателей были вынуждены уехать из страны или же потеряли должности из-за того, что шли против линии государства. Казалось, что профессор Соомер играет с огнём.