Я уперлась ногами, схватилась за столб, но тщетно: меня неумолимо волокли навстречу приговору и каре.

Я мало что запомнила. Сознание опять забилось в излюбленный уголок, и я впала в ступор. Отец с влажными глазами отчитывал меня, спрашивал, почему и зачем, а мама жалась к стене, не в силах унять слез.

Он кричал, за что я так с ним, как могла ранить всю семью. Да и что подумают соседи?

Уняв истерику, отец прибег к мольбам. Упрашивал вернуться ту нежную и невинную любимую Далилу. Как хочется исполнить их желание. Как хочется стать прежней, кем была до этой безумной поры.

Фредерик в углу виновато приобнял себя за плечо и теперь уже сам избегал моего взгляда.

На ночь меня заперли в комнате – зализывать раны. Кровь запеклась, намечая два новых рубца. Бен и Фредерик спали в другой комнате, а мне было велено думать о своем поведении. Вдобавок отец оставил Каселуду – учение Владык – однако я не нашла сил даже открыть ее и покорилась усталости.

Я смежила веки, призывая сладостное забвение, где ждет Перри, где на несколько часов можно притвориться, что все хорошо.

По щекам скатились слезы, подбородок затрясся. Я тихо всхлипнула.

Как хочется сбежать от этой безысходности в прошлое, где жизнь еще не отравлена бесконечной осенью на душе.

Как хочется умереть.

Перри так и не явился той ночью. Зато наутро по мою душу явились совсем уж нежданные гости – стражники.

То утро ничем не отличалось от остальных. Встать с кровати было так же адски трудно: кости залиты свинцом, простыня, как налипшая грязь, сковывает движения. На грудь тяжко давит, а внутри бурлит осточертевшая скорбь, желая излиться плачем, но пробиться ей не дает ком в горле.

Я уперла глаза, эти два замызганных окна в вышине над моей душой, в крышу из соломы и грязи.

Семья объявила мне бойкот. Бен и тот меня сторонился, хотя явно не понимал, в чем дело.

По всему казалось, родители хотят так меня проучить. Или, может, еще не созрели для утешений. Наверняка все сразу.

Во дворе вдруг поднялся переполох. Я даже отвернулась от стенки: часть меня порывалась встать и посмотреть. Что-то стряслось – что-то нехорошее. Маме плохо?

Воли хватило лишь дернуть указательным пальцем. Глаза еле-еле хлопали. Я словно чужая в своем теле, зритель, а подлинная Далила кричит, беснуется в груди, но слишком тихо, и мышцам, скелету не услышать ее приказов.

Голоса за окном нарастали, переругивались. Отец кричал. Мать умоляла. На звуке хлесткого шлепка я вздрогнула.

Мама взвизгнула. Сердце заколотилось, медленно и неумолимо разливая по телу силу, но ее все равно пока ни на что не хватало.

– Роберт! – Мамин вскрик приглушило стенами.

Суматоха все приближалась.

– Молю, пощадите! – стенала она.

Распахнулась входная дверь.

Тут наконец-то чары спали, и я села – но что дальше? Бежать некуда. Раз, другой, третий громыхнули тяжкие сапоги.

Отлетела еще одна дверь. Видимо, родительская.

– Не надо! Нет! – рыдала мама.

– Рот закрой, деревенщина! – гаркнул мужской голос.

Опять хлестнула пощечина. Я на дрожащих ногах просеменила ко входу и открыла дверь.

– Мама!

– Далила! Беги! – Мать лежала на полу, держась за красную щеку.

Над ней высился клерианский стражник в сюрко золотого города, держащего на себе солнце.

– Вот она! – крикнул солдат на улицу.

– Не-ет! – невнятно проскулила мама, пускаясь в рев, и ухватила стражника за бронированную лодыжку. – Беги!

Я бросилась к порогу, но на пути вырос тенью развязного вида мужчина.

Он едко щерился. Дряблый индюшачий подбородок покрывала плешивая щетина, под нижней губой был косой шрам слева направо. Ранение зажило неправильно, обнажив десну как бы в вечной кривой ухмылке. Солдат опустился на колено и обдал меня холодным взглядом. Лицо обрамляли сальные волосы.

– Ты, значит, ведьма? – спокойно спросил он.

Мама умолкла и только всхлипывала в углу, не отпуская его. Молчали все: незваный гость полностью приковал внимание.

– Меня зовут Далила.

Он слегка растерялся.