Он что-то шептал ей и проводил по лицу горячими нежными пальцами, бережно убрал короткую прядку за ухо, коснулся губами кончика носа, а она, как последняя дура, лежала, крепко зажмурившись, и притворялась спящей. И отчаянно желала невозможного: чтобы он куда-нибудь ушёл, и чтобы никуда не уходил.

А когда он всё-таки встал и отправился в душ, вскочила и принялась лихорадочно одеваться, путаясь и не попадая ногой в штанину брюк. Она металась, как угодивший в ловушку зверёк, слепо тыкалась, пытаясь найти выход, а когда наконец-то нашла, услышала его недоумённый голос:

— Ты куда?

И всё.

Ловушка захлопнулась.

Дальнейшее Маруся помнила смутно. Она испугалась, и, как это часто с ней бывало, её понесло. Обидные и колкие слова вылетали как горох. Ей хотелось задеть его побольней, разозлить, она припомнила ему всё — и его тёмные делишки, и карантин, и наркотики, ввернула зачем-то напоследок про кровать эту дурацкую, про галочку в списке и про новые вершины и победы. Она вываливала на него свою растерянность и свой страх, видела удивление и обиду, какую-то совершенно мальчишечью, в зелёных и усталых глазах, и сквозь все эти глупые, ненужные, напрасные слова, оскорбительные фразы, насмешки, птицей билось и никак не могло прорваться одно единственное, что имело значение: Боря, не отпускай меня. Просто не отпускай…

С тех пор она будто бы разделилась на две части — на двух Марусь, которые хотели совершенно разного. Одна осталась там, с ним, и сходила с ума от счастья, постоянно вызывая в памяти тот вечер. Эта Маруся рассказывала, как бы всё могло быть, если бы она не сбежала в ту ночь, рассказывала обстоятельно, в красках, заставляя представлять всё в деталях: вот они лежат и перебрасываются дурацкими подколками, смеясь, пытаются поудобнее устроиться на тесной кушетке, потом возятся с кроватями, сдвигая их вместе. А дальше — дальше всё обязательно бы повторилось. И было бы наверняка даже лучше того, что получилось в первый раз. А на следующий день они бы нарочно искали друг с другом встреч, чтобы просто столкнуться глазами, делали бы вид, что между ними ничего нет. И Борис бы исполнил своё обещание — раздобыл огромную двуспальную кровать, которую они опробовали бы на следующий вечер. И от этих ярких картин несбывшегося, которые Маруся с каким-то упрямым мазохизмом гоняла в голове, ей становилось одновременно сладко и больно.

И тогда подключалась вторая Маруся.

«Думаешь, что всё было бы так? А вот и нет! Всё было бы совсем по-другому, и ты сама прекрасно это знаешь», — аргументы были беспощадны, логичны и неопровержимы. Эта другая Маруся, умная и рассудительная, в два счёта доказывала, что всё она сделала правильно, что так и надо было — прекратить сразу, окончательно и бесповоротно, потому что она, Маруся, взрослая, здравомыслящая женщина, инженер, правая рука начальника станции, способная управлять собой и своими эмоциями. А Борис, может, на первых порах и вёл бы себя, как она себе навоображала, но потом, и очень скоро, переключился бы на другую бабу. Потому что под обаятельной внешностью скрывался расчётливый и холодный подлец, шедший к власти по чужим жизням. Такие как он воспринимают всё как вызов, как непрерывную цепь своих достижений на пути к собственному благополучию. Литвинов — игрок, а она, Маруся — очередной приз в очередной игре, причём, так себе приз, который, можно сказать, сам приплыл в руки. Разве Борис остановится? Да никогда. Надоест — выкинет её, как использованную тряпку. И уж лучше вот так — обрубить и всё.

Эти две Маруси постоянно спорили в её голове, доводя до исступления, и заставить их заткнуться могла только работа.

— Мария Григорьевна? Куда это вы направляетесь?

Резкий окрик вывел её из задумчивости. Маруся подняла глаза и увидела Савельева.

— Я? — она растерялась от неожиданности, смутилась. — Я… к себе… — ляпнула она первое, что пришло в голову.

— Да? — хмыкнул Савельев. — К себе, значит. Общежитие, если вы забыли, в другой стороне. Я так понимаю, что мои распоряжения для вас, Мария Григорьевна, пустой звук? Плевать вы на них хотели, так?

Маруся прикусила губу, упрямо уставившись на Павла.

— Понятно, — Павел недобро сверкнул глазами. — Пойдёмте со мной.

И направился в свой кабинет, точнее, в бывший кабинет Руфимова, который временно занял, пока Марат Каримович отлёживался после операции. Маруся, кляня себя и так не вовремя попавшегося ей Савельева, последовала за ним.

Войдя в кабинет, Павел указал ей на диван, но она из какого-то упрямства не села. Осталась стоять, с вызовом глядя на него. Он хмыкнул, подошёл к столу, какое-то время постоял к ней спиной, как будто собирался с мыслями, потом медленно развернулся, тяжело упёрся ладонями в столешницу.

— Значит, вы не желаете понимать, почему я вам запретил. Уж не знаю, от глупости или из упрямства. Хорошо, Мария Григорьевна, я вам ещё раз объясню, почему я запретил вам работать после вашей смены.

Маруся вдруг почувствовала, что с неё хватит. В ней медленно, но неотвратимо поднималось раздражение и даже гнев. Что он там вообще для себя решил? Что он царь и бог? Что он может распоряжаться ею не только во время работы, но и после?

— А другим? — перебила она Савельева. — Другим вы тоже объясните, Павел Григорьевич?

— Что именно я должен объяснить другим? — он сбился, недоумённо посмотрел на неё. — Вы не понимаете…

— Нет, это вы не понимаете. Ни хрена вы не понимаете, Павел Григорьевич. И так все вокруг только и делают, что шепчутся за нашими спинами, что вы меня выдвинули, только потому что я — ваша сестра. А некоторые и в открытую говорят, Селиванов тот же — при каждом удобном случае мне этим тыкает. А если я сейчас перестану выходить со всеми к ремонтникам, то и не только Селиванов будет говорить. Это мы с вами понимаем, что наше с вами родство — фикция, досадное недоразумение. А остальные думают, что у нас родственные чувства и всякое такое, и что я тут на особом положении.