– В этом участвует вся бригада, – отметил Курт.

Клаус заступился за студента.

– Так нас всего ничего… Только что-то придумаешь, как случится авария.

– А я после работы хожу в техникум, умник, – сказал Шах.

– А я заочник в Зенфтенберге, – прошептал Рольф. Ему было немного за двадцать, умный, уравновешенный парень, писавший стихи и любивший Франса Мазереля, чьи репродукции висели на стенах его комнаты в три ряда. Он был сыном шахтера; окончил рабоче-крестьянский факультет и хотел стать горным инженером. Боль в горле заставляла его всегда говорить хриплым шепотом, но он никогда не позволял себе показать, как сильно страдает от этого.

Курт рассмеялся.

– Ребят, вы что такие невеселые? – Он протянул портсигар.

– Кармен, – презрительно отметил Клаус. – Дамские сигареты. – Но все же взял две и засунул одну за ухо. Курт обошел только стоящего в стороне Эрвина, и никто этого не заметил; они, казалось, привыкли к тому, что на него можно не обращать внимания.

Реха села на подоконник рядом с Николаусом, который все еще смотрел в окно, запрокинув голову. Она единственная заметила перемену в облике Эрвина: его глаза за толстыми стеклами очков приобрели теперь странное выражение, трусливое, злобное и печальное, и Реха подумала: «Он похож на маленького дикого зверька, попавшего в капкан».

Она нерешительно крутила сигарету между пальцами. Девушка впервые почувствовала что-то вроде жалости к незнакомому парню, судьба которого не тронула ее, когда ее рассказывал Хаманн. Она подумала: «А что мы знаем о людях, с которыми видимся? Я смеялась над Хайнцом, пока не узнала, что он вырос в нацистском приюте… А Эрвин? Кто он: трудновоспитуемый? подлец?» Он протянула ему свою сигарету.

– Я не курю особо, – робко сказала она.

Эрвин поблагодарил ее таким тоном, как будто был уверен, что она просто хотела его подразнить.

– Мы собрались здесь из-за нашего друга Эрвина… – начал Курт, бросив на Реху взгляд, который был для нее хуже, чем его извечное «Не глупи». Он рассказал о предложении Хаманна, повторяя за ним слова «коллектив», «помощь», и все некоторое время слушали его, и когда он уже думал, что победил, а студент, казалось, забыл, что он был старостой группы, а не этот болтливый Курт, Шах прервал его:

– Давай короче! Я тороплюсь.

– Я помню, что у тебя сдельная оплата, – рассердился Курт.

– Вот именно, и мне пора, – подтвердил Шах. И указав на Эрвина, добавил: – Я не собираюсь тратить время на этого бездельника.

Курт обратил свою злость против Николауса:

– Тебя это тоже касается, между прочим. Можешь и потом сочинять свои стихи.

Николаус неторопливо повернулся и сказал:

– Я слушаю тебя. Размышляю. Шах, задержись еще на минуту.

Шах что-то проворчал, но остался. Курт снова попытался привлечь внимание к себе, но уже без энтузиазма и с ноткой горечи. Они все сразу заговорили наперебой, и все они были против Эрвина.

– Больно нужен он нам, – сказал Клаус.

Они перечислили его грехи: опоздал три раза на прошлой неделе, в прошлую пятницу прогулял, во вторник потерял инструмент. Они помнили каждую испорченную деталь и каждый дерзкий ответ. Они не торопились, но трое новеньких были потрясены жестокостью и безжалостностью, с которыми они обошлись с мальчиком, который, не обращая внимания, тупо смотрел в землю и не защищался.

– Вы по косточкам разобрали Эрвина, – наконец сказал Николаус. – Но, может, стоит начать с себя?

Шах в десятый раз взглянул на часы.

– Я не могу тратить на это время. Время – деньги.

До сих пор Реха смотрела на бледного светловолосого мальчика с грязью над губой и в толстых очках, и ее охватила жалость, чувство, по-девичьи чрезмерное. Она обратилась к Шаху:

– Все дело в деньгах! А когда человек обменивает обеденные талоны на сигареты, тебе на это наплевать!

– Не расцарапай мне лицо, – отозвался Шах. Он схватил Реху за плечи и крепко прижал к себе. – Ну и глазки у тебя, девочка…

Она сильно пнула его по голени, и он отпустил ее, его лицо с крупным носом немного раскраснелось. Он сказал:

– Разговор стал серьезным. Чего ты от нас хочешь?

– Чего-нибудь. Пока не знаю, – ответила Реха. – Но нельзя быть такими бессердечными.

Студент засмеялся.

– Реха, не дави на жалость.

Ее яростный гнев уже улетучился. Она неуверенно вглядывалась в круг равнодушных, ничего не понимающих лиц. Курт не стал ей помогать, он прислонился к белой стене, надменно вздернув подбородок (…посмотрим, как вы справитесь без меня…), и выпустил кольца дыма в потолок. Реха с ужасом подумала: «Возможно, я тоже выглядела такой равнодушной, когда Фридель рассказала мне свою историю любви. Возможно, мое лицо было таким же непонимающим, когда Хайнц описывал свою квартиру. Я ничуть не лучше, и я сама не верю в свою доброту. Но им не должно быть все равно, сломается кто-нибудь или нет.