А Жуковский ждал от Пушкина «Бориса Годунова»: «Твоё дело теперь одно: не думать несколько времени ни о чём, кроме поэзии, и решиться пожить исключительно только для одной высокой поэзии. Создай что-нибудь бессмертное, и самые беды твои (которые сам же состряпал) разлетятся в прах. Дай способ друзьям твоим указать на что-нибудь твоё превосходное, великое, тогда им будет легко поправить судьбу твою; тогда они будут иметь на это неотъемлемое право. Ты сам себя не понимаешь, ты только бунтуешь, как ребёнок, против несчастия, которое само есть не иное что, как плод твоего ребячества: а у тебя такие есть способы сладить с своею судьбою, каких нет у простых сынов сего света, способы благородные, высокие. Перестань быть эпиграммою, будь поэмой».

14 декабря 1825 года заговорщики попытались совершить в Петербурге государственный переворот. На Сенатскую площадь привели обманутых солдат, не понимавших, что происходит. Император Николай I потом простил их – без всякого наказания.

Жуковский в те часы находился в царском дворце и стал очевидцем событий. Писал: «Провидение сохранило Россию. Можно сказать, что Оно видимо хранит и начинающееся царствование. Какой день был для нас 14-го числа! В этот день всё было на краю погибели: минута, и всё бы разрушилось. Но по воле Промысла этот день был днём очищения, а не разрушения; днём ужаса, но в то же время и днём великого наставления для будущего».

Слухи о происшедшем распространились по стране. Дошли и до Михайловского. У Пушкина появилась надежда, что новый правитель помилует его, позволит вернуться в столицу.

Уже в январе 1826 года (всего месяц прошёл после восстания!) Пушкин спрашивает в письме: «Кстати, не может ли Жуковский узнать, могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение, я шесть лет нахожусь в опале, а что ни говори – мне всего 26».

И Александр Сергеевич обращается к Жуковскому, чтобы похлопотал за него. Ведь тот так близок к царю и царице. Но Пушкин предельно честен перед старшим товарищем: «…мудрено мне требовать твоего заступления пред Государем; не хочу охмелить тебя в этом пиру. Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел, но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто ж, кроме полиции и правительства, не знал о нём? О заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности».

Среди заговорщиков – друзья и приятели Пушкина. Он просит Жуковского «не отвечать и не ручаться» за него, но всё-таки – положиться на благоразумие много понявшего человека. Поэт уверен: «Кажется, можно сказать царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?»

В феврале Александр Сергеевич сообщал другу: «Я написал Жуковскому и жду ответа». Наступил март. Жуковский молчал, был очень занят. В царской семье ему поручили воспитание наследника престола – будущего императора Александра II. Через знакомого Жуковский попросил Александра Сергеевича прислать ему «Бориса Годунова» – для лекций великой княгине Елене Павловне.

Пушкина это задело. Он снова пишет Жуковскому – на этот раз вроде бы дружески-шутливо – и при этом официально, как доклад для стороннего лица: «Поручаю себя ходатайству Вашего дружества, вкратце излагаю здесь историю моей опалы. В 1824 году явное недоброжелательство графа Воронцова принудило меня подать в отставку. Давно расстроенное здоровье и род аневризма, требовавшего немедленного лечения, служили мне достаточным предлогом. Покойному Государю Императору не угодно было принять оного в уважение. Его Величество, исключив меня из службы, приказал сослать в деревню за письмо, писанное года три тому назад, в котором находилось суждение об афеизме (атеизме. – Прим. сост.), суждение легкомысленное, достойное, конечно, всякого порицания.

Вступление на престол Государя Николая Павловича подаёт мне радостную надежду. Может быть, Его Величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости».

Зто послание Пушкин отправил литератору Петру Александровичу Плетнёву, чтобы тот передал адресату. Заметил: «При сём письмо к Жуковскому в треугольной шляпе и в башмаках. Не смею надеяться, но мне бы сладко было получить свободу от Жуковского, а не от другого – впрочем, держусь стоической пословицы: не радуйся нашед, не плачь потеряв».

Александр Сергеевич угрожает и ёрничает: «Не будет вам «Бориса», прежде чем не выпишете меня в Петербург – что это в самом деле? стыдное дело. Сле-Пушкину дают и кафтан, и часы, и полумедаль, а Пушкину полному – шиш». «Батюшки, помогите».

Слепушкин – крестьянский поэт, это его фамилию так остроумно обыгрывает Александр Сергеевич – Сле-Пушкину.

Но Жуковский сдерживает пушкинский пыл. Сообщает опальному другу 12 апреля: «Не сердись на меня, что я к тебе так долго не писал… Я болен и ленив писать». «Дай пройти несчастному этому времени». «Ты ни в чём не замешан – это правда. Но в бумагах каждого из действовавших (заговорщиков. – Прим. сост.) находятся твои стихи. Ты знаешь, как я люблю твою музу… Но я ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности….ты уже многим нанёс вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное. – Извини эти строки из катехизиса». «Пиши «Годунова» и подобное: они отворят дверь свободы».

О себе Жуковский говорит: «Я болен. Еду в Карлсбад; возвращусь не прежде, как в половине сентября. Пришли к этому времени то, что сделано будет твоим добрым гением. То, что напроказит твой злой гений, оставь у себя: я ему не поклонник. Прости. Обнимаю тебя».

Но несомненно, что Жуковский говорил о Пушкине при дворе. Это показывает развитие событий.

В конце мая Александр Сергеевич писал другу: «Я теперь во Пскове, и молодой доктор спьяна сказал мне, что без операции я не дотяну до 30 лет».