Шрифт:
И академик Ломоносов засвидетельствовал бы со свойственной ему прямотой пролетарского его происхождения то, что он видел бы в России в настоящее время, и иначе, нежели то сделал Горький. «И у Господа Бога в шутах не хочу состоять!» – говорил Ломоносов. Но Максим ревёт «осанну» той коммунистической чепухе, которую он видит в Москве, состоя в литературных шутах при совнаркоме.
– Ой, сдохну! Ой, сдохну!.. Как замечательно!.. Как хорошо!..
Гун-Бао. 1928. 24 июня.
К толпе!
Разговоры, разговоры, разговоры.
Публика спешит что-то выговорить… Чего-то добиться…
Разговоры – всё равно как пена на пиве. Кажется, что пьёшь, а на самом деле только разжигаешь воображение…
А напьёшься только тогда, когда доберёшься до жидкости… Плотной и холодной…
Удовлетворение будет тогда, не когда господа Милюковы, Струве, кадеты всех мастей и проч. до чего-то «договорятся» (до чёртиков, что ли?), а тогда, когда выйдут личности с практическим подходцем.
Во всяком деле – прежде всего личность. Человек.
Если вы хотите открыть торговлю – вы не обойдётесь без такого, который отличен талантом торговли…
Если вы хотите себе дворника, то вы должны найти человека такого, у которого словно по волшебству подметён рано утром двор, убран снег, наношена вода, тротуары посыпаны песком…
Не прельстит же вас человек, который исторически сможет подойти к предмету о посыпке тротуаров или к цифрам финикийского оборота?
Если вам надо государство – вы должны брать людей, которые умеют его делать.
Ни Милюков, ни Струве этого не умеют. Это они блестяще доказали своей прошлой деятельностью. А уж и социалисты – тем паче.
Нужно практиков, практиков, господа. Твёрдых, простых, немудрящих.
Разговоры, разговоры, разговоры…
Словно щенок, тычущийся мордой в углы…
Пишут, пишут, пишут.
Для кого? – невольно задаёшь себе этот вопрос (сам грешен!).
Представишь себе своих знакомых.
На одного большая статья производит впечатление пушки, направленной ему в физиономию…
Другой – похож на ловителя блох; так он задумчиво и чётко подчёркивает карандашиком обмолвки и недостатки.
А третий – вообще ни на что не реагирует. Он сам всё знает. И совершенно отчётливо сознаёшь:
– И эти писания, и эти разговоры, если какой-нибудь практический толк от них должен быть, – должны быть построены так, чтобы быть ориентированными на толпу.
До тех пор, покамест в толпе не зажжётся, под влиянием слов, под влиянием букв, известного движения – все разговоры, все писания – известное дыромоляйство… Кричи в окошко, в ночь, и нет тебе ответа…
Только толпа укрепляет прессу, только толпа укрепляет государственного деятеля. Как магнит железные опилки – должен он притягивать к себе толпу…
Толпа делает и революции, и контрреволюции, и бьёт стёкла, и заражает воодушевлением, рёвом отвечая на удачное зажигательное слово…
Толпа, толпа, толпа!
Всё-таки, несмотря на разные плохие рассуждения о «толпе», глас народа – глас Божий…
Провоцированная толпа может растерзать кого угодно – она зверь в этом отношении… Но с другой стороны – она почти всегда права… Если она и терзает невинного, то она права своей внутренней яростью… Толпа – это концентрация страсти, действия.
Помните Верещагина в «Войне и мире» – в изображении Толстого? Толстой всей силой своего толстовского скептицизма обрушивается на графа Растопчина. А действующим главным лицом является всё же толпа.
И разве она не права, что она громит шпиона? Нужно быть кретином, чтобы отрицать это!
А разве вам не жалко Верещагина?
– Ведь неизвестно, был ли он шпионом? – спросят нас. Да, но нас социалист Крыленко научил хорошим словам:
– Лес рубят – щепки летят…
В толпе – вы всегда найдёте тот активизм, который просидели на своих стульях господа разговаривающие.
Сколько за эти десять лет пришлось и видеть, и пережить разных переворотов. И вот в последний миг, когда начинается действие – всегда появляются из толпы какие-то совершенно безвестные, невиданные ранее люди… Они самостоятельно исполняют распоряжения, они бегут во все стороны, их несут потом раненных, облитых кровью, и их взоры горят; они лежат на углах улиц в тех нелепых позах, в которых подчас валяются убитые наповал.