Крылов, говорят, питал к пожарам особую нежность, такую же нежность к русскому пожару питают и иностранцы. С удобствами, с консервами, в удобных вагонах, спальных вагонах, приезжают они посмотреть, как совершается революция на Руси.

Должно быть, у мира притупились нервы, и для наполнения смысла жизни нужно что-нибудь грандиозное, обстановочное, чисто американское по размаху.

Таковое зрелище и представляет русская революция. По нашему былому прекрасному, но разорённому русским погромом дому бродят какие-то туристы, осматривают, ахают и даже не прочь помочь, но так, без интервенции.

Мисс Гаррисон в беседах своих обнаруживает массу этого чисто иностранного непонимания:

– Позвольте, – говорит она, – крестьянство, прежде всего, хочет, чтобы его не трогали, затем оно хочет демократической формы правления.

Оказывается, что крестьянство, таким образом, вполне политически зрело, чего нельзя сказать про русскую интеллигенцию, т. к. наша журналистка обнаружила, что у русских – сколько людей, столько и мнений.

Крестьянство это ничего не говорило с милой американкой про царя. Отсюда американка наша заключает, что русским царя не надо, что, в свою очередь, вдохновляет её на указание об этом обстоятельстве Правителю.

Она решает, что всё должно быть после революции по-новому. Старое должно быть забыто, потому что старое – умерло. И смущается на предложение выкинуть останки Георга Вашингтона в море, отменить праздник 4 июля и вообще начать новую американскую жизнь без всяких глупых исторических традиций.

Движимая всем этим материалом, она даёт советы. Первый её совет – это примирение с Читой. Чита в её понимании представляется каким-то сосудом истинного демократизма. Оказывается, надо установить договорами границы, – и страшно изумлена, слыша заявление, что это невозможно, потому что какие же договора с мошенниками, потому что опыт гонготских договоров окончился крестным исходом армии из Забайкалья.

И так всюду, с ясными, честными глазами она открывает подобные америки. Она глубоко убеждена, что и лучшие русские люди думают точно так же. На вопрос, кто же эти мудрые политики, оказываются все знакомые лица: генерал Болдырев, Широкогоров и проч. А-а!! Всё ясно!

Она убеждена, что всё идёт отлично, что уже разрешена частная торговля, что право собственности, про которое так красноречиво писал Хувер, – будет. Она заражена какой-то покорностью и восхищена тем, что большевики отказываются от своих зверских насилий и глупостей. На вопрос, ну, а если бы в Америке какие-нибудь умники забрали бы себе право собственности, то как бы на это реагировал американский народ, она отвечает с жаром:

– О, в Америке это невозможно! – Гражданская война…

Но гражданская война в России – по её мнению, безумие. Надо работать.

С таким сумбуром мнений и явится мисс Гаррисон в Америку. Она была в Хабаровске, теперь поехала к Чжан-Цзо-Лину, потом двинется в Читу. И обо всём этом и будет написано, с помпой, по-американски, но с тем нюансом, которым отличаются написанные нерусскими романы из русской жизни.

И вместе с тем, что влечёт эти сантиментальные души в Россию? Что нужно этим примитивным путешественникам у нас? Или чувствуют они некое дыхание Нового Сиона, землю новую и новые небеса, которых не видать у них из-за грохота машин и дыма фабричных труб?

Может быть! Подобно нашим танцам, искусству, вынесем мы, русские, миру и наш род государственности. И поэтому нам должно быть всё равно, что пишут в своих «Таймсах» и «Магазинах» белокурые, большеглазые американские корреспондентки. Мы сами себя не понимаем. Где ж им понять нас?

Вечерняя газета. 1922. 6 сентября.

Чичерин, как известно, заседая во дворце св. Георга в Генуе, носил изящный смокинг. Описание того, как спутницы и спутники Иоффе покупали себе платья в Харбине, обошло все газеты. И вот, когда вспомнишь это, когда вспомнишь, что Устряловы и прочие сменовеховцы украшают педикюром и маникюром грязные лапы советских деятелей, под ногтями которых скипелась заскорузлая человечья кровь, то так и вспоминается крылатое слово М. Горького в его «Городке Окурове», этом символе уездной России:

– Что такое Москва? Вот, к примеру, на тебе штаны латаные, рубаху года два не мыл, сам грязный, растрёпанный. А на голову тебе, к примеру, надели шапку хорошую, бобровую. Вот тебе и Москва!..

Советская дипломатия за границей – это дорогая бобровая шапка на просунутой в чужую дверь нечёсаной, обовшивевшей голове. Сзади, почтительно изгибаясь, тянется грязное, в коростах тело, а голова ведёт «переговоры»:

– Не угодно ли того? Не угодно ли этого? А то, знаете, мы вопрёмся к вам не только одной головой в приличной бобровой шапке, а всем грязным туловищем. Хлопот наделаем. Ей-богу-с…

Шапки бывают разные. Вот у Иоффе в качестве таковой приехал профессор-синолог Иванов. Отличный бобёр, старорежимным…

Удивительнее всего то, что, например те же англичане, которые на порог бы к себе не пустили такого господина, тем не менее ведут «переговоры», находятся в деловых сношениях. «Покупают» многокаратные бриллианты. Казалось бы, всего естественнее такого господина предоставить в участок:

– Спросите, откуда в этой окровавленной лапе этот чудесный солитер?

– Позвольте, – хрипит голос из-под шапки, – как у нас социалистическая революция, то собственности нету, всё народное… А я уполномоченный.