— Нет, разом с ним, — влезла я. — Я стараюсь успеть туда, куда не успевает он. Город растёт, и спрос на наши услуги… тоже растёт. Я готова выслушать вас и сходить побеседовать с вашим Петрухой.

— Тулуп снимай да садись с нами чай пить, Варфоломей Аверьянович, — кивнул Зимин на вешалку в углу. — А Матрёне Савельевне скажи спасибо, что свела тебя с Ольгой Дмитриевной, — и так сурово глянул на помянутую даму, что ту мгновенно вынесло из кабинета, и даже дверь за собой аккуратно прикрыла.

Правда, я бы не поручилась, что она пойдёт прямо домой, и не станет подслушивать под дверью. Но это уже не мои проблемы. А мои — неведомый Петруха, о котором сейчас послушаем.

— Честно сказать, мне говорили, что не стоит занимать Петрухин дом, — говорил Варфоломей, громко прихлёбывая чай. — Но дом невелик, да хорош — выстроен, как надо, тёплый, зимой не холодно, летом не жарко. И выстроен не просто так на отвяжись, а с любовью, как только для себя и можно выстроить, — тут я вспомнила, что господин Курочкин — как раз строитель. — Пожалел я дом, в общем, не дал пожечь почём зря. И вот теперь как дурак гоняю из него Петруху, почитай, каждую ночь.

— А что он хочет от вас, Варфоломей Аверьянович? Что говорит, чем угрожает? — вдруг это кто-то вроде нашего мальчика Юры, и с ним просто поговорить нужно?

— Говорит, что раз я в его доме пожил, то мне теперь судьба с ним и дальше идти, — вздохнул Курочкин и запил чаем. — А я вот совсем того не желаю.

— И появляется строго в полночь? Днём не приходил? — продолжала я расспросы.

— Не приходил, — покачал тот головой. — А может, и приходил, да меня дома не застал, я ж человек рабочий, при деле. Хоть с ужином не дожидался, и то ладно, — усмехнулся и подмигнул мне. — Батюшка наш уже говорил, что неладно с тем домом, раз даже освящение не до конца помогло, или только на время. Только вот я прикипел уже к дому, не хочу бросать да всё с начала начинать. Вот и хочу раз и навсегда объяснить проклятущему, что дом это уже мой, не его, а у него, поди, есть что-то своё, там, где ему быть полагается, и нечего тут ходить да пугать.

— А как он умер, что случилось? — нужно же знать детали, тем более, Матрёна Савельевна говорила — паршиво помер.

— Меня тогда тут ещё не было, я как раз через неделю приехал, — начал Курочкин. — Говорят, выпить был не дурак, и случалось, что пил с кем попало, не разбирая и не разбираясь. И вроде как зазвал к себе из трактира двоих пришлых, откуда те взялись — никто не знал, но свидетели были, как сначала пили втроём, а потом так же втроём, пошатываясь, к нему и побрели. И никто не знает, что там случилось, но наутро Петруха из дома не вышел, и соседка его, Клавдия, забеспокоилась — а чего это он не выходит, снег с крыльца не метёт, печь не топит, и ничего другого, что положено, не делает? Она к нему и заглянула, и с визгом наружу вылетела, всю улицу перебудоражила. Соседи собрались да зашли, и видят — стол стоит, на столе графин да стопки, закуска какая-то немудрёная, трое сидят за тем столом и ни один не дышит, и печь остыла уже. Перепугались, завопили да разбежались, звать батюшку да Кондрата Никанорыча, он тут у нас староста. А как те зашли, то и оказалось, что собутыльников-то Петрухиных след простыл, хоть до того сидели холодные и не дышали, и в стены глазами невидящими таращились. А Петруха тоже не дышит, и тоже холодный уже.

— Так может быть, прикинулись? И сбежали? — не поняла я.

— А зачем до рассвета тогда сидеть в холодном доме? — пожал плечами Курочкин. — Надо было бы сбежать — давно бы сбежали, и дом бы обчистили, а у Петрухи в углу икона висела в окладе хорошей работы, по его словам — от деда ему досталась. Могли бы схватить да сбежать. Инструменты у него тоже были всем на загляденье — он плотницкое-то дело хорошо знал, тоже могли бы прихватить да на торгу денег за них выручить.

— И что же решили?

— Что допился, бедняга, и кара такая вот его настигла, — развёл руками Курочкин. — Батюшка так сказал, а Кондрат Никанорыч кивал, подтверждая — он, говорили, не раз Петруху уму-разуму учил, чтобы тот уже пить бросил, семью завёл да жил, как люди.

— И вы не побоялись в том доме поселиться? — нужно ж знать.

— А дом-то чем виноват, что его хозяин был непутёвый такой? — вздохнул Курочкин.

Ну да, очевидно, ничем. Ладно, дело в целом понятное.

— Варфоломей Аверьяныч, я готова взглянуть на вашего Петруху и побеседовать с ним, а то и упокоить. Покажете мне, куда прибыть незадолго до полуночи?

— Не испугались? — не поверил он.

— Работа у меня такая — не пугаться, — улыбаюсь. — Попробую. Хуже, чем ему там есть, я уже не сделаю, а прогнать вдруг и получится. Спросим — чего это он туда-сюда шастает, что-то ведь ему покоя не даёт? Вдруг ответит?

— Давайте поступим так, — вмешался Зимин. — Ты, Варфоломей Аверьяныч, приходи сюда за полчаса до полуночи, и Ольга Дмитриевна тоже придёт. Отсюда двинемся. А сейчас — верно, сходите да разведайте.

Это было резонно, не толпиться среди ночи у калитки. А сейчас — скоро стемнеет, но конец января на дворе, темнеет ещё пока рано. Что-то увидим.

Дом стоял буквально на соседней улице, смотрел наружу тремя окошками в резных ставнях, и вообще резьбой его украсили знатно — со всех сторон, я и не знаю, как каждая из этих деталей называется.

— Это Петруха постарался? — спрашиваю.

— Он самый, — кивает Курочкин. — Отменный был мастер. Это забор уже я ставил, а дом — как при нём был, таким и остался. Пожалел я, чего ж жечь такую красоту?

Через сени мы вошли внутрь, и увидели, по сути, одну не очень-то большую комнату. В одной половине — кровать да красный угол с той самой, видимо, иконой, а в другой — стол, лавка, печь, полки с утварью и припасами, жестяной умывальник на стене, на полу — крышка люка, под ним, очевидно, подпол.