Позднее я узнал, что фраза "считать жизни" приобрела в эти дни новый смысл: на вечерних и утренних заседаниях правительственной комиссии, когда речь заходила о той или иной частной задаче-собрать топливо и реакторный графит возле блока, пробраться в зону высокой радиации и открыть или закрыть какую-либо задвижку,- председатель правительственной комиссии говорил: "На это надо положить две-три жизни... А на это-одну жизнь". Произносилось это просто, буднично.

У людей, руководивших ликвидацией чернобыльской аварии, были, конечно, ошибки, но им не откажешь в личном мужестве.

Я вышел из кабинета. Мне не терпелось скорее найти Брюханова... Сбылось то, от чего я предостерегал его пятнадцать лет назад в Припяти, Уже казалось, что он почти прав: Чернобыльская АЭС- лучшая в системе Минэнерго СССР, сверхплановые киловатты, скрываемые мелкие аварии, Доски почета, переходящие знамена. Ордена, ордена, ордена, слава... взрыв... Гнев душил меня.

В коротком полутемном пролете коридора, прислонившись к стене, стоял маленький, щупленький человек в белом хлопчатобумажном комбинезоне, без чепца; седые курчавые волосы, пудрено-бледное морщинистое лицо, выражение смущения, подавленности. Глаза красные, затравленные... Я прошел мимо, и тут меня ударило: "Брюханов!" Я обернулся:

– Виктор Петрович?!

– Он самый,-сказал человек у стены знакомым глухим голосом.

Первое чувство, возникшее во мне, когда я узнал его, было чувство жалости и сострадания. Не знаю, куда подевались гнев и злость. Передо мною стоял жалкий, раздавленный человек. Мы долго молча смотрели в глаза друг другу.

– Вот так,- наконец сказал он и отвел глаза. А мне, странно говорить, стыдно было в этот миг, что я оказался прав. Лучше бы уж я был не прав.

– Ты плохо выглядишь,-нелепо как-то сказал я. Именно нелепо. Ибо сотни, тысячи людей облучались сейчас фактически стараниями этого человека. И тем не менее я не мог говорить с ним иначе.
– Сколько ты получил рентген?

– Сто-сто пятьдесят,-глухим, хрипловатым, таким знакомым голосом ответил стоящий в полутьме у стены человек.

– Где твоя семья?

– Не знаю. Кажется, в Полесском... Не знаю... Я никому не нужен... Болтаюсь, как дерьмо в проруби. Никому здесь не нужен...

– А где Фомин?

– Он свихнулся... Отпустили отдохнуть... В Полтаву...

– Как оцениваешь нынешнюю ситуацию здесь?

– Нет хозяина... Кто в лес, кто по дрова.

– Мне говорили, что ты просил у Щербины разрешения на эвакуацию Припяти двадцать шестого апреля утром. Это так?

– Да... Но мне сказали: не поднимать панику... Это была самая тяжкая и страшная ночь для меня...

– Для всех,- сказал я.- Что мы стоим здесь? Давай пройдем в какую-нибудь пустую комнату.

Опять глаза в глаза. Говорить было не о чем. Все и так ясно. Почему-то вспомнилось, по телевизору видел, на съезде камера несколько раз отыскивала в зале его лицо. Лицо человека, достигшего вершины признания. И еще... еще... Властное было лицо...

– Ты докладывал в Киев двадцать шестого апреля, что радиационная обстановка в пределах нормы?

– Да... Так показывали приборы... Кроме того, было шоковое состояние.

Я взял блокнот, чтобы записывать, но он остановил меня.

– Все здесь очень грязное. На столе миллионы распадов. Не пачкай руки и блокнот...

Заглянул Майорец, и Брюханов, видимо уже по привычке, с готовностью вскочил, забыв обо мне, и пошел к нему. Мне представился незнакомый, тоже пудрено-бледный человек (при воздействии доз радиации до 100 рентген происходит спазм наружных капилляров кожи. и создается впечатление, что лицо припудрили). Оказался начальником отдела атомной станции. Горько улыбаясь, сказал:

– Если бы не эксперимент с выбегом генератора, все было бы по-прежнему...

– Сколько вы схватили?

– Рентген сто. От щитовидки первые дни светило сто пятьдесят рентген. Сейчас уже распалось... Йод-131. Зря не дали людям взять нужные вещи. Многие сейчас очень мучаются. Можно было в полиэтиленовые мешки...-И вдруг сказал:-Я помню вас, вы работали у нас заместителем главного инженера на первом блоке.

– А я что-то запамятовал... Где сейчас сидят ваши, эксплуатация?

– На втором этаже, в конференц-зале и в соседней комнате, Пошел на второй этаж. Снаружи в воздухе хорошо светит, думал я, почему они не экранируют окна свинцом?.. В коридоре-в основном двери в кабинеты министров, академиков. А вот дверь без надписи. Открыл, заглянул. Продолговатая комната, окна полузашторены. За столом сидел седой человек. Узнал зампреда Совмина СССР Силаева. В прошлом - министр авиационной промышленности. Сменил здесь Щербину 4 мая. Зампред молча смотрит на меня. Глаза властно поблескивают. Молчит, ждет, что скажу.

– Окна надо экранировать листовым свинцом,-не называя себя, сказал я.

Он продолжал молчать, но лицо его мало-помалу стало приобретать жесткое выражение. Я закрыл дверь и прошел в конференц-зал...

Замечу, что экранировали окна свинцом значительно позже, 2 июня, при сменившем Силаева зампреде Совмина СССР Воронине, когда реактор выплюнул из-под наваленных на него мешков с песком и карбидом бора очередную порцию ядерной грязи.

На сцене конференц-зала за столом президиума сидели эксплуатационники и по нескольким телефонам поддерживали оперативную связь с бункером и блочными щитами управления первых трех блоков АЭС. У всех сидящих в "президиуме" лица виноватые, нет былой выправки и уверенности атомных операторов, характерных для времен успеха и славы.