И красотка рассказала два не особенно давних случая. Один смотрелся, пожалуй что, откровенно смешно, а вот второй оказался настолько осложнившим жизнь, что «облагодетельствованный», не сумевший подыскать нужные слова, в конце концов повесился на вожжах в собственной конюшне, не в силах больше выносить того, что на него обрушилось...

Тут граф мысленно взвыл, понявши свою оплошность. Следовало уточнить, что желание касается лишь человеческих особ женского пола (и, как теперь ясно, добавить, что эти особы должны быть молоды и красивы). Графу не пришло в голову, что кобылы, суки, кошки и голубицы тоже женского пола...

Он не успел подумать ни о чем вытекающем из обретения печальной правды. Дверь распахнулась, и в нумер ворвался хозяин постоялого двора с топором наперевес, растрепанный, пылавший жаждой убийства, — далеко не все рогоносцы смиренно переносят известие о появившемся на лбу невидимом и неощутимом, но позорном украшении, иные в таких случаях обрушивают всю ярость на неверную супругу, а иные — и на того, кто этим украшением наградил...

Судя по выкрикам обманутого мужа, он относился ко второй категории. И первым делом молодецким ударом перерубил пополам, вместе с ножнами, шпагу, оставив графа совершенно

безоружным — тот второпях не захватил с собой ни кинжала, ни, что горестнее, пистолетов. Знал, что есть рукопашная борьба, позволяющая умельцу отбиться даже от вооруженного топором противника, но сам ничем таким не владел.

Тут уж было не до дворянской чести — только бы ноги унести от неминучей смертушки... Прекрасно просто, что окно оказалось за спиной не ревнивца, а графа, к тому же было распахнуто настежь по причине жаркого лета и духоты. Граф в него и выпрыгнул незамедлительно — голый, как вырвавшийся из лап жестокосердных кредиторов должник, если не считать прочно сидевшего на пальце фамильного перстня. И опрометью кинулся в конюшню, чудом не споткнувшись о дворовую собаку, кинувшуюся выразить ему свою горячую любовь. И услышал за спиной жуткий, тут же оборвавшийся женский вопль, не оставивший никаких сомнений, что в нумере произошло. Вмиг отвязал недоуздок, взлетел на спину неоседланного коня и выехал из конюшни в тот самый момент, когда на крыльце показался хозяин с окровавленным топором. Разумеется, не было времени отворять ворота, но забор был невысоким, и великолепный конь легко его преодолел...

Наездником граф был отменным, а потому удержался охлюпкой на спине пущенного карьером горячего коня. Десяток майлов до столицы преодолел быстро. Еще толком не рассвело, и прохожих на улицах не было, если не считать ночных стражников, мимо которых граф пролетал как вихрь, так что они не успевали ничего сообразить. И добрался до своего особняка благополучно...

Решил запереться в доме (предварительно оставшиеся при нем слуги приложили много трудов, чтобы выгнать с дюжину собак и кошек, прорвавшихся в особняк за графом). Легче от этого не стало. Добавились птицы. Неисчислимые стаи голубиц и ворон летали за окнами так, что в комнатах становилось темно как ночью, разгуливали по широким подоконникам, стучали клювами в стекла. Не подлежало сомнению, что все они были женского пола... а вскоре к ним добавились и те птицы, что обычно обитают вдали от города: всевозможные сойки, иволги, дикие утки и даже совы,

как-то долетевшие вслепую при дневном свете. Птиц уже никто не пытался отгонять, слишком много их слетелось...

Граф прекрасно понимал, что по городу уже идут пересуды, и вскоре слухи, как это обычно бывает, разрастутся до невероятных размеров, щедро расцвеченные самыми буйными выдумками. Что ему делать и как спастись от этаких бед, он решительно не представлял. От отчаяния велел принести полдюжины кувшинов вина, вскоре провалился в спасительный пьяный сон, полное забытье, но и это со временем проходит. Все усугубилось еще и тем, что добавились похмельные терзания, неимоверно усиливавшие страхи, тревоги и безнадежность...

Никогда не бывает так плохо, чтобы не стало еще хуже. В бытность студиозусом граф почитывал ученые книги (признаться, главным образом даже не для того, чтобы блеснуть на испытаниях, — хотелось произвести впечатление на иных девиц, любивших вести, хоть и недолго, умные разговоры о «высоких материях»). Тогда ему и встретилась где-то эта фраза среди рассуждений о превратностях судеб человеческих. Граф над ней посмеялся с вершины юношеской самонадеянности — а теперь вспомнил...

Вскоре произошло вовсе уж запредельное. На втором этаже стояла статуя то ли лесной феи, то ли просто беспутной красавицы: беломраморная обнаженная девушка в игривой позе с цветком кувшинки в руке и наивно-порочной улыбкой. Давным-давно ее высек для прапрадедушки графа очень знаменитый в те времена ваятель. По семейным легендам, она изображала последнюю любовницу предка — простую горожанку, но ослепительно красивую и невероятно ветреную (именно из-за нее тот смертельно пронзил себя кинжалом, когда прелестница ушла от него к морскому капитану).

Так вот, эта статуя и вошла ночью в спальню графа — и заявила ему, что пылко и беззаветно его полюбила и не будет ей покоя, пока граф извечным способом не ответит на ее любовь...

При одной мысли, как будет все выглядеть, если он извечным способом ответит на любовь мраморной статуи, графу стало дурно. И когда статуя стала к нему подступать не на шутку, граф попытался

разбить каменную голову фамильным золоченым подсвечником на полдюжины свечей (те давно вышли из употребления, но огромный светильник великолепной работы украшением спальни стоял в углу и порой зажигался по прихоти очередной посетившей графа легкомысленной красавицы).

Руки дрожали, ноги подкашивались, и граф промахнулся. И беломраморная красавица, оскорбленная тем, что ее любовь отвергли, графа задушила...

Вот эту жуткую историю Тарик и рассказал, не ударяясь в излишнее многословие и выделяя самые страшные места. Опыт был изрядный: с незапамятных пор еще не научившиеся читать Недоросли любят рассказывать друг другу всевозможные страшные истории и городские легенды. Особенно часто это происходит зимними вечерами, в непогоду, когда за окнами бушует снежная метель и в завываниях ветра легко услышать голоса страшных сказочных тварей, привидов и беспокойных покойников. Тарик когда-то приобрел в этом немалое мастерство, они в ватажке до сих пор, бывало, предавались этой детской забаве — на старой мельнице, в темные непогожие вечера, когда в окна летят порывы снега, голуби гугукают как-то особенно зловеще-многозначительно, а за каменными стенами порой раздаются таинственные звуки, какие вполне могут издавать чудища из Серой Крепости...