В углах глаз Нади снова собираются слезы.

– Я не хочу умирать…

– Будет грустно, если тебе придется. Но сейчас я бы волновался о вашем друге. Если он отойдет далеко от деревни, это может плохо закончиться.

Елизаров с тихим стоном поднялся с места, размял затекшую шею.

– Все будет тип-топ девочки, он не мог далеко уйти, пробегусь и найду его.

Он знал Одоевского с первого курса. И чутье его не подвело.

У того злость стелила дорогу перед глазами красным, обида продолжала покусывать, оставляя в груди дырявое решето. Павел все шел и шел вперед, невидящим взглядом прожигая ряды изб, деревьев и кустов. У подхода к озеру обида схлынула.

Резко, будто окатили ушатом холодной воды, потому что с пригорка виднелась серебрящаяся под солнцем игривая водная гладь и девчонки, танцующие в хороводе со звонкими песнями.

Лето ещё не скоро войдет в силу, майские воды ледяные, пробирающие до самых костей. Но им все было ни по чем. Его мать была деревенской, отец нередко смеялся: «Кровь с молоком». Когда городских складывала болезнь, она легкомысленно махала пышной ручкой, выходя на улицу. И ведь ни разу не слегла в постель.

Может и он не там ищет? Среди красивых, но меркантильных и алчных, согласных на все, топающих ножкой со звонким: «купи!»

Деревенские девчонки легко заскакивали по пояс в воду, поднимали ворох искрящихся брызг и визжали, уходя в легкие мелкие волны с головой. Второй кожей липли полупрозрачные белые платья, на мокрых волосах держались огромные венки из листьев нимфеи, переплетенных длинными ножками. Хлопали по воде тонкие ладошки, просвечивались под мокрой тканью полные груди с темными ореолами сосков. Их песни и танцы зачаровывали, влекли.

Забыть Гаврилову как страшный сон. Сейчас он спустится вниз, познакомится с красавицами и рискнет окунуться, молясь не подхватить пневмонию. Заберет с собой одну из них, с наивными широкими глазами в обрамлении по-телячьи длинных ресниц. И жизнь его наладится.

Спускался с горы он быстро, спотыкаясь о камни, не смотрел под ноги.

Одна из девушек увидела его раньше других – ринулась вперед счастливо, в припрыжку. Обвила длинными невесомыми руками шею и звонко захохотала в подбородок. Низенькая, очаровательная, она пропахла стоячей озерной водой и тиной, но это не лишало её красоты. Не вызвали брезгливость клочки длинных водорослей, запутавшихся в волосах. Он зачарованно потянулся вперед, когда она приподнялась на носочках навстречу его губам.

– Полынь или петрушка?

Одоевский удивленно вскинул брови, озадаченно моргнул. Должно быть, очарованный он не услышал вопроса. Прекращает литься песня, с интересом подходят оставшиеся две девушки. Павел неловко смеется, почесывая затылок.

– Что?

– Полынь или петрушка? – Повторяет так же восторженно, тянется к нему всем телом, ластится кошкой. А он не знает деревенских игр, боится сплоховать. Сейчас скажет что-то не то и очаровательность момента растворится. Девушка пожмет плечиками и исчезнет. В нерешительность он прочищает горло.

– Петрушка?

Все они заливаются опьяняюще счастливым смехом, продолжает нестись к небу стремительной птицей песня, девчонки кружатся, танцуют. А незнакомка радостно всплескивает руками, с восторгом прижимая их к бледным, почти синим щекам.

– Ах ты моя душка! – И дергается вперед. Он почти уверен, что за правильный ответ получит сладкий поцелуй с запахом тины. Но вместо этого она с не дюжей силой прыгает сверху, валит на землю и принимается щекотать.

И Одоевский смеется, пытается вывернуться, сбежать от жестких тонких пальцев сидящей на нем девушки. Хватает воздух полными губами, выкрикивая протесты. Воздуха становится меньше, живот сжимает, крутит в спазмах. И вместо со смехом его давят стоны, хрипы.

Кажущаяся безопасной, забава перерастает в пытку. Он сорвал все горло, пытаясь её остановить, пытался лягаться, но она ловко уворачивалась от ударов. В глазах – живой восторг, море счастья. На губах – широкая улыбка, обнажающая ровные зубы и острые клычки. А у него дыхание запирает, ломит от смеха ребра. Он обессилел, не пытается оттолкнуть её рук, сжимаясь в комок в попытке перевернуться на бок, съежиться.

Не выдерживает мочевой пузырь, по штанам расплывается огромное пятно, в воздухе поднимается едкий запах аммиака. А она лишь на секунду задерживает на оконфуженных джинсах взгляд. Запрокидывает голову, заливаясь безудержным хохотом и вновь берется за своё проклятое дело. Он едва дышит, а смех все давит и давит, никак не остановиться, не передохнуть. Он захлебнется собственным хохотом.

За смехом, перемежающимся с рыданием, Одоевский не слышит визга других девушек, проклятий и громкого рева Елизарова. Если б он мог повернуть голову, если бы взгляд не заволокло – он бы увидел, как самозабвенно тот лупит по искаженным в гневе лицам сухим кустом полыни.

По тропинке вниз бежал староста деревни Беляс. Проклинал или читал молитвы – не разобрать, трескучий голос набирает силу, гремит, но за шумом крови в висках никак не понять.

Глаза Павла закатились, с губ пузырями стекала слюна, ляпая подбородок и свитер, он бы снова обмочился, но мочевой был уже пуст, лишь жался спазмами. Одоевский успел проститься с жизнью, когда широкая рука друга сгребла за волосы русалку, сдергивая с него. Она протестующе заверещала – жадный взгляд был прикован к шумно хрипящему Павлу, пока Славик не начал бить.