– А-а-а!
– завёлся сразу Лаврентий, - хочешь, чтоб я с оглядкой на братьев жил, обезьянничал?! Не бывать тому, своим умом привык пользоваться!

Тут Анна Юрьевна и отступилась - знать не время ещё для подобных разговоров, переждать придётся, но главное, мысль свою в мужнину голову засунула, пусть теперь её теребит, обдумывает. Глядишь, и созреет, чтоб старшую девочку в гимназию устроить. А там и младшей черёд подойдёт.

Своими преждевременными словами разбередила Анна Юрьевна старую болячку мужа. Потаённую и редко кому видную. Лаврентий, хотя сам был среди братьев старшим, давно уже на них оглядывался, без конца себя с ними сравнивал, то с обеими сразу, а то по отдельности к каждому примеривался.

Так получилось, что он, получив от предков в наследство недостаток инициатив, вялость воли да упрямство в характере (всё лучшее - предприимчивость, азарт, ясный ум - Гришке досталось, ну и Ивану, правда, в меньшей степени) учиться не пожелал. Зачем ему какое-то специальное образование, когда все расчёты и так может в уме вести, без единой ошибки. Главное, считал он, это опыт. А то что не попал в купцы первостатейные, так ему этого и не надо, пекарни с лавкой достаточно.

Хотя попытки были.

Когда отец, уходя от дел, выдал каждому капитал для самостоятельной торговли, решил Лаврентий, чтобы как-то выделиться, жилку коммерческую показать, магазин открыть с заморскими товарами, изысканными и редкими, каких ни у кого нету.

Братья отговорить пытались, мол, для уездного города такой магазин не нужен, знатоков тонких заграничных вин и прочих излишеств раз-два и обчёлся. Не рискуй, говорили они, торгуй лучше тем, что всем нужно - сахаром, мукой или солью.

Но Лаврентий упёрся и большую часть средств вбухал в дорогой колониальный товар, явно переоценив спрос местного населения на подобные изыски. Прогорел быстро, даже года не продержался. Помощь ни от Гришки, ни от Ивана не принял, хотя они не раз предлагали, вместо этого на остатки от наследства небольшую пекарню завёл и лавку при ней. Тем и живёт. На лицо мрачно-горделивое выражение повесил, внутри обиду затаил. На всех сразу. И на жизнь тоже.

Всё сравнивает, сопоставляет, чужие изъяны себе в утешение выискивает. Но тайно.

Взять к примеру Ивана: тоже наукой и образованием себя не обременял, кое-как коммерческое училище осилил, а вот способности к ведению дел у него природные оказались. Нюхом чувствует, когда деньги стоит вложить или, наоборот, попридержать. И вот странно, вроде бы у мужика характер властно-спокойный, практичный, без выгоды шага не сделает, а своя погремушка в мозгах имеется. Чуть ли не каждый год, в конце февраля, случается с ним какое-то помрачнение рассудка. Всех от себя гонит. Закроется в кабинете и дня два не выходит, то ли пьёт, то ли так мучается, но выходит весь всклокоченный, бледный, ни с кем разговаривать не хочет. Потом, вроде, его отпускает.

Любопытно Лаврентию, что ж брата так грызёт? Неизвестно.

«Может, оступился где, или сподличал, - рассуждал про себя Лаврентий, - человек слаб на гадости».

И спросить-то не у кого. Люба сама в неведении пребывает, а Гришка лишь плечами пожимает, отмахивается, мол, все мы с причудами.

Это точно.

Младший братец тоже с бесами водится. В бога не верит. Посты не соблюдает. В церковь если только на Рождество или Пасху сходит. А всё от избытка ума. Папаша в своё время отправил его учиться в Москву, в академию коммерческих наук. Там и нахватался Гришенька взглядов вольных, купечеству чуждых, хорошо хоть в народники не подался, бомбы метать. Потом Раю-дворянку из Нижнего привёз и вовсе аристократом заделался. Костюмы, рубашки, шляпы с перчатками - всё заграничное. Обувь носит только итальянскую. Это по нашей-то русской грязи! Да ещё на трёх языках, шельмец, изъяснятся умеет: по-немецки, по-английски, по-французски. Везучий невероятно! Куда глаз положит, там доходы начинают колоситься. Но подкаблучник. Все капризы Раечкины исполняет. И руины в саду выстроил (денег стоит немерено!), чудными картинами стены увешал, все курорты с ней объездил…

Перечислять, только настроение себе портить.

Несмотря на то что чванливости и важничанья в братьях не было, Лаврентий всё равно ощущал себя червяком ничтожным. Злился, но виду не показывал. Зависть, что пыталась наружу вылезти, прятал с таким старанием, что даже Анна Юрьевна не догадывалась, какие в нём бродят пакости.

И только в своей чадно-угарной пекарне и в лавке так орал на обслугу и работяг, что прозвали его за глаза Дурной Баранкой.

***

День оказался хмурый, слякотный. С самого утра рваные тучи состязались меж собой, какая из них самая серая, самая тяжёлая. Похоже, верх взяла та, в зловещей чёрной бахроме, что с речки приползла, напитавшись там ледяной влагой до полной неподвижности. Зависла посредине города и ни с места.

Иван Дмитриевич явился к обеду что та туча - мрачный, недовольный, готовый в любой момент пролиться на домочадцев нудным бессмысленным раздражением. Но удержался, взглянув на детей, что уже сидели за столом, терпеливо ожидая главу дома. Митя при его появлении напустил на себя строгости, выпрямился на стуле, хотя по его горящим глазам Иван Дмитриевич сразу догадался, что тот хочет чем-то похвастаться, но держит паузу. Таша, наоборот, засуетилась, привстала, чтобы кинуться отцу на шею, но так и не решилась нарушить правила, поймав взгляд гувернантки, осталась на месте.

Любови Гавриловны за столом не оказалось, что в общем-то последнее время не редкость - спускаться вниз по лестнице стало всё тяжелей, последние недели беременности совсем её измучили. Не было и Митиного гувернёра, который выпросил пару выходных дней, чтобы решить какие-то имущественные дела в городской управе. Место бабки Антониды тоже пустовало - её отправили обратно к Любиной сестре, опасаясь, что она, окончательно впавшая в старческое слабоумие, может чем-нибудь навредить младенцу, когда он появится.