– Я с тобой пойду, не бойся!
– шепнула Уточка, - а вы, - обернулась она к остальным зрителям, - громко кричите ведьме: «Сгинь с глаз долой, исчезни!»

Не испугавшись нисколечко, Таша вслед за Уткой вбежала в беседку, а там, в кресле, точно также убранным цветами и лентами, как у неё, сидела кукла. Не девочка, игравшая роль Куклы, а самая настоящая фарфоровая красавица в жёлтых башмачках и кружевном платье.

– Это - твоя, бери скорей, - улыбнулась Уточка и подтолкнула её к выходу, - только не урони, будь осторожна.

Чуть растерявшись, Таша, крепко обхватила куклу, та была почти с неё ростом, и вышла под аплодисменты из беседки. Зазвучала весёлая музыка, Балерина, Заяц, Солдатик и другие участники спектакля закружились вокруг своей спасительницы в финальном радостном танце.

Бал игрушек несмотря на козни злых сил всё-таки состоялся.

Чуть позже, когда стихли овации, а раскрасневшиеся актёры убежали, чтобы привести себя в порядок, Иван Дмитриевич предложил всем вернуться в гостиную.

– Ну, гости дорогие, потешили душу и будет. Самое время ещё раз перекусить и выпить за здоровье именинницы.

***

Таша, если бы смогла отвести взгляд от новой куклы, которую, несмотря на протесты девочки, горничная по указанию матери закрыла в стеклянном шкафу вместе с остальными подарками, то возможно заметила бы дурашливо-пренебрежительную гримаску брата, когда какая-то незнакомая дама, чьи бледно-голубые глаза смотрели терпеливо и обречённо, что-то у него спросила. Или обратила бы внимание, как её замысловато и старомодно причёсанная бабушка в громоздком платье из тафты с кружевами, поджав недовольно губы, наблюдала за Анной Юрьевной, которая о чём-то шепталась с Раечкой, поглядывая при этом на Любовь Гавриловну, непривычно спокойную, даже расслабленную. Или через открытую дверь увидала бы, как в соседней комнате уже приготовлены ломберные столы, на зелёном сукне которых лежит по колоде карт и расставлены пепельницы.

Но взрослая жизнь пока что Ташу не интересовала.

3. На следующий день встали поздно. Заглянув в спальню супруга, а комнаты в нарушение всех традиций, когда полагалось спать в отдельных помещениях, а ещё лучше по разным концам дома, были соединены дверью, Любовь Гавриловна заходить не стала, а устроилась перед зеркалом, в котором хорошо видны и мужнины покои. Она, зажав в зубах с десяток шпилек, лениво вкалывала их одну за другой в туго закрученную вокруг головы косу, вобравшую в себя все оттенки пшеничного поля, и изредка, с лёгкой усмешкой, переводила взгляд со своего отражения на Ивана Дмитриевича, который как упал вчера в льняные простыни лицом вниз, так и лежит, даже до подушек не добрался. Но оживает потихоньку, постанывает, охает, ногой шевелит, но вставать не торопится.

Да и как тут поспешишь после вчерашнего-то? Родственников и знакомых пришло много, каждого уважить надо, поблагодарить сердечно, тост за тостом, рюмка ни разу пустой не стояла. Потом Иван с гостями просидел до полуночи за картами, там тоже без спиртного не обошлось, ещё час прощались-провожались, всё расстаться не могли. С этим - на посошок, с тем… Вот и захмелел сверх меры. Теперь только к вечеру в себя придёт.

«Одно хорошо, что не запойная это болезнь, - утешила себя Любовь Гавриловна, вспомнив своего деда, что умер как раз от такой напасти, когда сидит в утробе ненасытная винная жаба, и пока не изведёт человека, не успокоится.
– Иван-то, слава богу, - она перекрестилась, - лишь по праздникам себе позволяет лишнего или по важному какому случаю. Ну и само собой, когда по делам торговым ездит, там без «Смирновской» ни одно дело не решается».

– Голубушка, - простонал муж, с трудом перевернувшись и заметив её возле зеркала, - распорядись, чтоб квасу или морсу клюквенного принесли, иначе не встану навовсе.

Она ни слова в ответ - надо же нрав свой и неудовольствие выказать, - взяла с комода кружку с нацеженным из-под малосольных огурчиков рассолом, горничная по её указке за ним уже сбегала, подала мужу. И стоит, смотрит, как он пьёт: жадно, ненасытно. Умилилась. Словно детку покормила или котику дворовому ложку сметаны выдала. Заботницей приятно быть.

Иван Дмитриевич снова на пышно взбитые подушки упал, лежит, ждёт, когда полегчает.

– К вечеру, к вечеру, - с некоторой ноткой язвительности, ответила на немой его вопрос Любовь Гавриловна и покрутилась перед трюмо, расправляя вокруг талии складки, - пойду велю тебе чаю заварить, с лимоном, мятой и шиповником, как ты любишь, - не стала она больше вредничать.

– Да скажи, чтоб покрепче заварили. А то что-то невмоготу мне. Тяжко. Затылок от подушки не оторвать. Будто вчера не водку пил, а свинец расплавленный.

– Ах горе-то какое, может, докторов созвать? Из столицы вызвать самых лучших. Совет пусть соберут…, - снова съехидничала она.

– Иди уж, - махнул Иван рукой, - всё тебе смешки да вредности.

– Уже ушла, - снисходительно улыбнулась Любовь Гавриловна и тихо притворила дверь.

Распорядившись насчёт чая, вызвала для отчёта экономку, хотя о делах думать совсем не хотелось - не выспалась. Застолье, конечно, хорошо, но так хлопотно…

Хозяйством заведовала Мария Васильевна, тётушка её подруги, из-за неудачного брака (мужа убили в трактирной потасовке) оставшаяся без средств и жилья, домишко быстро за долги забрали. Васильевна улыбалась редко, с горничными и кухарками была сурова, порой даже излишне, но дом содержала в таком порядке, что её не раз в шутку обещал сманить Григорий, которому с экономками не везло. Зато с женой у Гриши всё сложилось. До сих пор друг на друга не наглядятся. Раечка на купчиху совсем не похожа. Маленькая, с тонкой талией и крохотными ручками-ножками, словно девочка. И образованная: на скрипке играть обучена, три языка знает, книжки какие-то читает. Но нрава крутёжного. То уроки рисования берёт - потом всем свои акварельки дарит; то уговорила мужа имение загородное купить, чтобы с парком и прудом, как у помещиков; а сейчас вот актёрством увлеклась, домашние спектакли ставит, и сама в них играет. Неугомонная. Хотя ребёнок только один - Никки, это если на английский манер звать, а так он Николай, Коленька. Раечка говорит, что здоровье не позволяет. Носиться как оглашенной позволяет, а дитя ещё одного родить - нет. Чудно!