Мои любимые супергерои – Питер Паркер, Кларк Кент, Брюс Уэйн – тоже были сиротами, печальное прошлое довлело над ними, а настоящее сводилось к сознательно выбранному одиночеству, обету молчания и притворству.

В комиксах о маме, которые я быстренько нарисовал у себя голове, на роль злодея я волей-неволей назначил тетю Нору. Она была как Магнето, перешла со светлой на темную сторону из-за извращенного понимания справедливости. Как могла эта мегера противиться свадьбе родителей? Как могла подумать, что лучший человек на земле недостоин ее племянницы? Зачем разъединять то, что сама судьба решила соединить в таком сказочном сценарии, как катание на колесе обозрения? Конечно, не следовало забывать о том, что союз мамы и папы прежде всего касался меня: возьми верх тетя Нора, убеди она маму отказаться от брака, я бы не появился на свет. В то время подобное обстоятельство казалось мне куда более катастрофичным, чем сегодня.

– Слушай, пап, я все равно не понимаю, почему тетя Нора не хотела, чтобы вы поженились?

– Так уж устроены евреи, – ответил папа. Было заметно, что скоро у него лопнет терпение. – Не любят они смешиваться с другими.

По пути к Сачердоти мы проехали мимо трущоб, которые много лет назад подпитывали мои детские этнологические фантазии. С тех пор я отверг предположение, что мама, ее семья и даже оборванка Мириам как-то связаны с населявшим их обездоленным племенем. Тем не менее смутные представления о еврейском народе, основанные на сведениях, которые я поспешил извлечь из энциклопедии, не развеяли опасения, что судьба готовит нам не менее красочную картину.

Мы проехали незнакомые районы, затем оказались в части города, которую я неплохо знал, неподалеку от моей школы. Миновав Форум (тогда движение не было перекрыто), мы стали карабкаться вверх по петляющей улице, обрамленной платанами. Магазины, которых с каждым кварталом становилось все меньше, как будто стыдились выставлять товары первой необходимости; посетителей в них было немного, и казалось, что магазины служат для украшения улиц. Трудно было отличить уединенные отели и посольства не самых могущественных государств. На фасаде одной виллы, в окружении пышной субтропической флоры, развевался флаг скандинавской страны, от которого веяло холодом. Куда естественнее выглядело сочетание холеных породистых собак и ведущих их на поводке экзотических сопровождающих. Вероятно, это была прислуга. Неужели в Риме, на расстоянии пушечного выстрела от фотогеничных древних развалин, располагался анклав, обитателей которого обслуживали и почитали? Неужели мама во время угрюмой юности принадлежала к этому анклаву?

Не успели мы выйти из машины, как привратник дома, где явно проживали важные господа, покинул свой наблюдательный пункт и поспешил нам навстречу: не сияй он как медный грош, я бы решил, что он нас прогонит. Вместо этого он, словно виляя хвостом, принялся кружить вокруг мамы с таким счастливым видом, будто сегодня сбылась его давняя мечта. Тонкий, как ветка бузины, с кожей цвета карамели, с то ли насмешливой, то ли заискивающей улыбочкой, он смотрелся бы вполне естественно среди тигров Момпрачема [10] .

– Габриелла! Ну наконец-то!

В школе к ней обращались “профессоресса”, в ближайшем к дому овощном магазинчике – “синьора”, в моем сердце вместо ее имени стояли звездочки, которыми в романах прошлого обозначали князей и графинь. Здесь, в этом элитном доме, она была просто “Габриеллой”.

– Неужели этот юноша – твой сын?

Хотя он говорил по-итальянски чисто и почти гладко, открытые гласные ему не давались, а на двойных согласных он запинался.

– Аталь, знакомься, это мой сын.

– По-моему, ты переехала сюда в его возрасте, – сказал Аталь. – Такая милая, такая напуганная.

– Я была на год младше, – поправила она, как и подобает учительнице.

– Ах, бедная твоя тетя, – воскликнул Аталь. – Ты знаешь, что в последнее время она часто о тебе говорила? Годами молчала, а потом вдруг вспомнила и не могла остановиться. Заходила в подъезд, останавливалась и спрашивала меня: “Что скажешь, Аталь, как там наша девочка?”

Я заметил, что на мамином лице появилось хорошо знакомое ее ученикам строгое выражение.

– Адвокат, – снова заговорил Аталь, – говорил, что ты приедешь нас навестить. Все уже наверху, ждут вас. Твой дядя, профессор, тоже пришел, разумеется. В общем, семейство в полном составе.

Впервые лифт доставил меня прямо в квартиру. И какую квартиру! Хотя я не ожидал от частного жилища ничего, кроме крепкой крыши, мягкой постели и набитого провизией буфета, ну или вроде того, я не был столь наивен, чтобы априори исключить существование более ухоженных и красивых квартир, чем наша. Не смея тревожить покой патрицианских дворцов, которые я видел в телефильмах и мультиках, или палладианской виллы Дзанарди (трудно было поверить, что там на самом деле живут), я вспоминал прекрасную квартиру Веларди, где со времен началки, когда мама Деметрио еще не ушла от нас, провел немало счастливых часов. Так вот, рядом с этой квартира Деметрио казалась жалкой халупой. Я всегда считал, что деньжата водятся у папиной родни. Попал пальцем в небо!

Тем не менее кольнула меня не завистливая мысль – по крайней мере не сразу, – а куда более доброе чувство, окрашенное сожалением и ностальгией. Словно подобная откровенная демонстрация благополучия и красоты пробудила во мне что-то; речь не о гордости, рождаемой осознанием имущественных прав, а о зарождавшемся трепетном чувстве принадлежности.

Из боковой двери появился мужчина. Извинился за испачканные мукой руки и запыхавшийся вид. От него слегка пахло розмарином, а еще он был буквально пропитан ароматом буржуазного благодушия. Скудная растительность на голове словно оживала от сияния голубых насмешливых глаз. На нем были хлопковые брюки, клетчатая рубашка и кардиган с вытертыми локтями; во всем его облике сквозила вызывающая симпатию непринужденность; вместо ермолки, которую напялили на нас с папой, у него на макушке была прицеплена мягкая шапочка, как у повара-любителя.