Эти слова были самым откровенным признанием, которое я когда-либо слышал от взрослого. Но странное дело, я совсем не смутился. Возможно, подумал я с облегчением, объясни я ему свое отношение к Софии Каэтани и то, какая скользкая дорожка привела меня в ряды участников сидячей забастовки против Израиля, дядя Джанни наверняка бы меня простил.

Теперь полоска темно-синих облаков отделяла город от розовеющего неба. Видневшийся на востоке купол какого-то собора сиял, словно висящая в небе летающая тарелка, отчасти затмевая бурное излияние сионистской гордыни.

Дядя Джанни протянул руку, вцепился в плечико моего пиджака и принялся его быстро трясти, словно внимания, которое я уделял ему свыше четверти часа – терпеливого, воспитанного внимания, – было мало, требовалось еще и еще.

– Первый в твоей жизни Песах. Ты понимаешь? Это как бар-мицва [15] . Молодец, что оделся празднично.

Дядя заявил, что в таком наряде я напоминаю Дастина Хоффмана, замаскированного под Фреда Астера.

Не успел я задуматься, кто это еще такие, как он подчеркнул, что оба – евреи.

– Люди об этом не догадываются, думают, мы все одинаковые – нос крючком, плечи в перхоти, нечисты на руку, но Дастин Хоффман и Фред Астер – выдающиеся артисты, они совсем не такие. И Барбара Стрейзанд, и великий философ Спиноза, а еще Аби Варбург, Пол Саймон, Сол Беллоу…

Должен признаться: мне была знакома четвертая часть названных выдающихся личностей. Я помню их имена и сегодня лишь потому, что на протяжении лет дядя Джанни неоднократно обрушивал на меня один и тот же длинный перечень магнатов, гениев и нобелевских лауреатов – противоположность проскрипционного списка, свидетельство о членстве в духовном клубе, адептов которого сближала принадлежность к одной конфессии, хороший вкус, филантропия и успех; нечто вроде огромной семьи, попасть в которую было честью и которой полагалось гордиться. Вскоре это перестало меня удивлять, но в тот раз я счел пылкость дяди Джанни очаровательной и, честно говоря, заразительной. Наконец-то мне было чем хвастаться, чем отличаться от всех.

– “Инопланетянина” видел? – спросил он внезапно, поддавшись воодушевлению.

Конечно, видел, более того – среди моих знакомых не было тех, кто не посмотрел этот фильм.

– Его снял Стивен Спилберг. Он тоже еврей. И знаешь что? Это сразу видно. “Инопланетянин” – типичная еврейская история.

Вот теперь он действительно захватил все мое внимание. Я уговорил папу пересмотреть этот фильм раза три, если не больше. Я не представлял, что имел в виду дядя Джанни под “типичной еврейской историей”. Для меня, как, вероятно, и для миллионов моих сверстников (если не для целой галактики), этот фильм стал живым воплощением мечты, о которой я даже не подозревал. Фильм был обо мне. Эллиотом был я. Конечно, у меня не было братьев или сестер, я рос один. Я жил не в идиллическом американском пригороде, а в улье на периферии загнивающей средиземноморской столицы. Возможно, благодаря этому мне было знакомо безграничное одиночество. И кстати, хотя родители пока не развелись, последние месяцы они вели себя так, будто это вот-вот случится. Я чувствовал, что только встреча с маленьким, невинным, трогательным марсианином спасет меня от ощущения, будто я попал в капкан. Еврейская история, говорите? Значит, она и про меня.

Дядя Джанни вдруг заявил, что он страшно рад тому, что мы с мамой тоже пришли на Песах в этом году. Для меня это обряд инициации. Он обещал, что отныне будет следить, чтобы я непременно присутствовал на всех семейных собраниях.

– Пойдем, покажу кое-что.

Не возвращаясь внутрь, пройдя террасой, он подвел меня к другому окну, смотревшему не в такое просторное, но более величественное помещение – его почти целиком занимал огромный накрытый стол, на котором, словно на алтаре, сияли свечи.

– Вот что значит быть евреем.

На мгновение я подумал, что быть евреем означает пировать, кутить, гулять. Словом, наслаждаться жизнью. Что придавало еще большую привлекательность шикарным еврейским телкам – я вообразил, как они крутят попками, словно крольчихи из “Плейбоя”.

– А сейчас объясню тебе, в чем я не был согласен с твоим дедом и в чем продолжаю не соглашаться с твоей мамой. Отказаться от всего этого? Ради чего? В подобном отречении нет смысла, понимаешь? Оно не приносит свободу, не позволяет стать гражданином мира. Наоборот, это дезертирство.

И тут я все понял.

Меня только что пытались завербовать. Вот именно. Этот господин пытался проделать со мной то, что много лет назад сделала с мамой тетя Нора, – промыть мне мозги. Теперь понятно, к чему все это – лесть, болтовня, шикарные телки. Зачем трепаться про Фреда Астера и Пола Саймона, умиленно вспоминать деда и обещать взять с собой на стадион, в Иерусалим, на все семейные собрания? Не говоря уже о пугающей откровенности, показном волнении, негодовании, товариществе. Все это было частью общей стратегии. Способом переманить меня на свою сторону. С простой целью: соблазнить, разбередить душу, записать, пока не поздно, в свои ряды. Все разговоры про футбол и про то, за какую команду я болею, были нужны, чтобы незаметно подтолкнуть к выбору правильной команды в жизни и правильной веры.

Так вот какое “весьма деликатное дело” он собирался со мной обсудить наедине, на безопасном расстоянии от мамы. Правда, дядя зашел слишком издалека. Но я ему не доверял. А с какой стати ему доверять? Я помнил, как он избавился от сумасшедшей старухи. Передо мной стоял прирожденный лицемер, манипулятор, такой запудрит мозги как нечего делать. – В конце концов, ты – сын еврейки, – заявил он, подтверждая мои подозрения. – Это делает тебя настоящим евреем. Еврей не может не быть евреем, даже если он об этом не подозревает, даже если он этого не хочет. Скажу больше: если вспомнить, что произошло с твоим дедушкой Гвидо и с твоей мамой, – особенно если он этого не хочет!