И сделала это.

– Что с вами? – снова и снова спрашивала Нина. – Вам плохо?

Адам не слышал. Он смотрел на мертвую жену, и в тот миг, когда она произнесла его имя, прижал ладони к ушам и закричал.

Когда капитан Адам закричал диким, чаячьим голосом и свалился, как подрубленный, Эдвард поднял голову и посмотрел на небо.

Ему не было дела до Адама. Эдвард примерно представлял, что с ним такое. Необычная поездка, необычные обстоятельства.

А вот то, что он сам может смотреть направо, налево, ввысь – подолгу, сколько захочется – было важно. По-настоящему важно!

Эдвард улыбнулся. Тамара заметила, поджала губы, посмотрела с осуждением и недоумением: чего смешного, когда человеку плохо? Или мальчишка совсем ненормальный, ничего не понимает, вот и лыбится?

Это тоже не имело значения – то, как смотрят люди, что они думают. Не сказать, чтобы Эдвард привык, научился не реагировать, принял свою инакость и смирился. Ничего он не понимал, не принимал, а потому и смирения никакого не было.

Он просто был сам по себе – жил, как мог.

А весь остальной мир существовал отдельно, параллельно.

Хотя в течение последних пары часов Эдвард понял о себе и мире больше, чем за все прошедшие годы. И вовсе не потому, что раньше был глупый и слепой, а тут резко поумнел и прозрел.

Семь пассажиров сгрудились вокруг упавшего капитана. Мужчины подняли его с палубы, перетащили на один из диванов. Адам все не приходил в себя, кто-то сдуру произнес слово «умер», и на него зашикали.

Пассажиры бестолково толкались, хлопотали, причитали, пытались прослушать пульс, а красивая девушка по имени София заламывала руки и плакала. Скорее всего, то были слезы не по Адаму, а по себе самой.

– Прошу тебя, успокойся, милая, все будет хорошо, – приговаривал ее жених, хотя сам, очевидно, волновался: как же им быть, кто станет управлять лодкой, если капитан упал замертво?

Сказать им, что Адам скоро очнется, откроет глаза, встанет? Нет, не стоит. Сами увидят. И поймут: все изменилось.

Неважно, поднимется Адам или нет, возьмется за штурвал или не возьмется, им уже не вернуться в милый крошечный городок Голубац.

Страшно ли это? Страшно ли не вернуться?

Эдвард снова улыбнулся темнеющему небу. Скоро на нем засияют звезды, луна взойдет, воцарится, будет смотреть, как плывет по Дунаю лодка, а в лодке – девять человек.

– Да что с ним такое? Может кто-то сказать? Среди вас есть доктор? – пронзительно кричала Елена, мешая Эдварду наслаждаться моментом.

Сэм топтался подле всех, вид у него был крайне глупый. Почему он велит называть себя Сэмом? У него красивое имя – Симеон, оно означает «бог услышал». Это, конечно, ложная надежда. Бог редко снисходит до того, чтобы к кому-либо прислушиваться.

Словно почувствовав взгляд Эдварда, Сэм глянул на брата. Пригляделся, не веря своим глазам, подошел ближе, позабыв про капитана.

– Эд, с тобой все хорошо? – спросил Сэм, а после короткой паузы пробормотал: – Ах, черт, ты же все равно не ответишь. Чего спрашивать.

Эдвард знал, что так сильно удивило простака-Сэма: не привык видеть чокнутого братца без телефона. Эдвард же постоянно (если не спал) что-то там вычитывал, а чаще – писал, возил пальцами по экрану, не обращая внимания на то, что творилось вокруг. А теперь на небо смотрит, телефон в кармане за ненадобностью. Махонький мозг Сэма не может понять, что стряслось.

Вообще-то братец прав. Прежде, пока в руки Эдварда не попала шкатулка, которую Сэм поднял со дна Дуная, так и было: Эдвард не расставался с гаджетами. В поездках – телефон или планшет, дома – ноутбук.

– Эд очень умный, но к нему подход нужен. Он уроки делает письменно, много читает, учителя его хвалят, – объясняла мама всем, кто спрашивал или только собирался спросить.

Эдвард знал: ей неудобно за сына, она часто стыдится его.

– У мальчика расстройство аутического спектра, – говорили маме доктора, а потом перечисляли, что с Эдом не так, будто она сама не видела.

«Дурачок, ничего кругом не видит и не слышит», – так думали о нем почти все.

Иногда Эдварду хотелось объяснить, почему он всегда что-то записывает, но потом он думал: зачем? Все равно не поймут. Даже мама и доктора не понимали, а они хотя бы старались разобраться, тогда как всем прочим и дела не было. Людям лишь бы ярлык навесить: этот – урод, тот – заморыш.

Читать и писать Эдвард научился рано. Как жилось до того, как он открыл для себя буквенное выражение всего, что есть в мире, мальчик не помнил. И задумываться о том, каково ему было, не хотелось, и без того ясно: было ужасно. Мать говорила, у Эда то и дело случались «приступы»: он мычал, рыдал, трясся от страха, производил однообразные движения руками и всякое такое.