Теперь Украина хотела все это повторить. Эксперты говорили о том, что украинская группа войск выстраивается в наступательном порядке, готовит удар. Крохотные непризнанные республики, одинокие Луганск и Донецк, были обречены. Огромная группировка войск сотрет их с лица земли. А Россия… что же Россия, на которую все возлагали надежды… Неужели останется в стороне?

Я не знал, что делать, каждый день связывался со своими и спрашивал, как они там? Мои любовные переживания отступили на второй план. Не хотелось думать ни об Ане, ни о Миле. О войне думать тоже не хотелось. Я хотел просто спокойно жить, радоваться жизни, не думать о судьбах мира, общаться, любить… А на душе все гаже и гаже…

Но Россия не промолчала. В ответ на запрос республик, они были признаны. И это была радость, это был праздник. Но после праздника наступили тяжелые военные будни. Президент Владимир Путин объявил о начале специальной военной операции по защите Донбасса.

Утром 24 февраля все началось. Миллионы людей, открыв в этот день новостную ленту, не поверили своим глазам. Войска России уже были в Черниговской, Киевской, Харьковской, Сумской областях, поступали данные о русском десанте в Одессе. Не говоря уже о ДНР и ЛНР.

Из республик начали эвакуировать женщин, детей и стариков. А всех мужчин мобилизовали, отправляя на фронт.

Украинские войска терпели поражение, они не ожидали такого развития событий. Хотелось злорадствовать: «Врали все эти восемь лет, что воюете против России, так повоюйте теперь!» Но не получалось… Загребать жар чужими руками я не умел. И все же из меня полезло столько злобы, ненависти, что я перестал читать новости.

Я прекрасно помнил фразу: «Самые жестокие люди обычно самые трусливые».

«Не будь жестоким и трусливым, не радуйся тому, что сейчас где-то гибнут люди. Есть подонки, туда им и дорога, но есть и обычные люди, которые не знают, что теперь делать. Как и мы тогда, в четырнадцатом году», – говорил я себе.

Как-то с Аней ехали в автобусе. Людей было мало. У водителя включено радио, новости об актуальных на данный момент событиях. Рассказывают о беженцах из Украины в Европе и попытках их всех приютить и обогреть.

Ведущий рассказывает о Молдавии, которая собрала свободные средства и радушно приняла украинцев, а также о жителях страны, возмущенных поведением некоторых прибывших, которые требуют, чтобы с ними не общались на русском языке, а только на том, «который они понимают». Затем звучит упоминание Польши, где тоже принимают соседей, хотя еще недавно беженцев из Сирии не пускали на порог и даже стреляли в них.

С места вскакивает худенькая девушка с недовольным лицом и о чем-то говорит с водителем. Сперва показалось, что просто спрашивает что-то, но по ходу беседы она распаляется и становится слышно: «Выключите это немедленно! Вы зачем голову людям морочите?»

Водитель говорит: «Это радио, что не так?»

«Я журналист! – заявляет пассажирка. – И я говорю вам, что все здесь сказанное – пропаганда и ложь от первого до последнего слова. Выключите немедленно!»

Водитель пожимает плечами и спокойно спрашивает: «Вы что, нацистка?» Автобус останавливается, она выскакивает в открывшиеся двери. Он снова громко спрашивает: «Вы нацистка?»

«Я – человек», – бросает она недовольно и уходит.

Журналистка… наплевавшая на всех погибших на Донбассе. Ну какая она мне может быть коллега? Либо лицемерка, замечающая только то, что укладывается в ее картину мира, либо просто недалекий человек. Конечно, она может иметь любое мнение, это право бесценно – и его никто не отменял. Но что это мнение значит для тех, кто потерял близких, кто лишился дома от украинских обстрелов, кто сидит в окопах и штурмует села, кто влачит нищенское существование, потеряв веру в светлое будущее? Ничего. Мнение этой журналистки не значит ничего.

Шли дни и недели. Я места себе на находил. Я не мог спокойно наблюдать за этим всем.

Я не мог уснуть, перед глазами стояли картины пепелищ, разорванные тела, горящие дома. Пришлось пить успокоительное. Аня как могла успокаивала меня, нервного и слабого. Все то, с чем я боролся восемь лет, эта затянувшаяся депрессия, вызванная бесцельной жизнью, накатилась еще больше и, казалось, прибрала меня к себе. Я не помню, как засыпал, просто отключался, когда было далеко за полночь.

– Сережа, с тобой все хорошо? – будила жена. – Ты громко стонал.

И так едва ли не каждую ночь.

Я не мог бездействовать. Мила написала очень романтическое небольшое письмо, а с Аней мы поссорились, я наорал на нее так, как никогда не орал. Я окончательно запутался во всем, в чем только можно было. Во мне сплелся такой сложный клубок из самых разнообразных чувств: влюбленности, ненависти, страха, отчаяния…

Пытаясь разобраться в себе, я бросил все и отправился на Донбасс. Даже Ане я сообщил об этом в последний момент, а Миле и вовсе ничего не сказал.