Мимолётный, менявшийся день ото дня автопортрет нации. Люди стали пикселями в картинке из вайфайного сигнала.

И вдруг, в застывшем мгновении ока, пронизавшем ослепительной вспышкой его личный ментальный космос, Остроглаз понял, почему он решил остаться со Стейнфельдом и сражаться за Стейнфельда.

Потому что всё это...

... копы ВА в жукокрылых шлемах, столкновение с истинным хищником, с недвусмысленным воплощением зла...

... всё это было на самом деле.

Бонхэм стоял в очереди, созерцая перекрытую пластиковым щитом металлическую стену. Пилоты прозвали стены Колонии переборками, а раздражённые Колонисты обзывали пилотов переборчивыми болванами; с началом блокады это прозвище изменилось до переборчивых блокадников. Бонхэм считал стену стеной, даже когда работал на челноках, стыковавшихся со звездолётами; там переборки были стенами, и только-то. Он не любил жаргон НАСА, он не любил работать на НАСА, и он поклялся, что вообще бросит работать на кого бы то ни было вне Колонии. На такой риск он не подписывался. Русские вот-вот могут перейти от блокады к следующему логичному шагу: стрельбе по звездолётам, и в этих условиях Бонхэм отнюдь не собирался рвать жопу за ежемесячную лишнюю пригоршню новобаксов.

На одном уровне личности Бонхэм блуждал по цепочке гневных свободных ассоциаций. С другого, ярусом ниже, — следил за тем, как очередь протискивается в универмаг, и размышлял: Когда я туда доберусь, останутся рожки да ножки. Должен же я забраться туда допрежь их.

Он оглянулся через плечо, заметил Карадина с Калафи дальше по коридору, тоже в очереди. Просигналил им рукой: Я начинаю акцию протеста, вы со мной?

Карадин с Калафи выразили согласие. Они признавали его за лидера. Это хорошо.

Тогда Бонхэм глубоко вдохнул, выступил из очереди и подошёл к турникету, не обращая внимания на сердитого клерка. Обернувшись и поглядев на толпу, он истошно завопил:

— Люди! Хотите знать, что тут на самом деле творится? Они делают вид, что из-за блокады припасов в обрез, а сами Админы забирают себе всё, что хотят! Мы никогда не получим своего, если не возьмём его сами!

Очередь опасливо, неуверенно озиралась на него. Но кондиционер в коридоре работал хреново, они уже полтора часа тут простояли, очередь двигалась с проворством умирающей стоножки, а им всего-то и нужно, что купить туалетной бумаги да белкового концентрата, ну, может, немного кроличьего мяса или замороженного апельсинового сока...

И когда Карадин с Калафи присоединились к нему, когда они трое отшвырнули в сторону клерка, прорвались через турникет и начали мародёрствовать, — все в грёбаной очереди последовали их примеру. Бонхэма захлестнула и понесла на острие погрома волна сдобренного адреналином наслаждения.

Мародёры вопили, визжали, метались, яростно набивали тележки и сумки, а набрав, сколько могли с собой унести, прошмыгивали обратно мимо кассы. Они опрокидывали стеллажи с консервами просто потому, что банки, падая на пол, весело громыхали и с оглушительным звоном разбивались. Охранник — старик в униформе — с перепугу забился в угол.

Но частью сознания Бонхэм размышлял, куда запропастился Молт, и прислушивался, не зазвучат ли усиленные динамиками голоса эсбэшников.

Поэтому он выбрался из универмага, набив тележку доверху, как раз в тот момент, когда сливки уже были сняты, а толпа после озорного злорадного детского веселья ударилась в конкретный шабаш. Бонхэм свалил лучшую добычу в сумку, перебросил через кассу и пролез сам. Не прошло и тридцати секунд, как появились эсбэшники. Камеры наблюдения изогнулись на гусиных шеях, глядя Бонхэму вслед.

— Как жаль, что вы не успели узнать Париж, — сказал Бессон.

Они сидели у окна в кафе, в Восемнадцатом округе: Остроглаз, Дженкинс и Бессон. Глядя на Бессона, Остроглаз вспоминал портреты Бодлера: у Бессона была крупная голова, старомодная стрижка, суровые обвиняющие глаза, усталый рот и манеры потрёпанного жизнью певца богемы. Бессон носил старомодный жилет из акульей кожи и узкий аккуратный галстук; на тонкой груди его висела золотая цепочка. Часов на цепочке не было: Бессон продал их год назад, когда русские осадили город, и начался голодный мор. Обувь его была подметана вручную — трижды, по всей длине подошвы, и Бессон прилагал немалые усилия, зачерняя ваксой следы ремонта. На жилете не хватало трёх кнопок. Бессон зарос бородой, под ногтями у него виднелись грязевые полумесяцы. Но он оставался элегантен. Вопреки всему.

Он смалил мятую сигарету с пониженной смолистостью, пока та не обожгла ему желтоватые пальцы. Вздохнув, он аккуратно загасил её и положил окурок в оловянную сигаретницу эпохи принца Альберта, которую носил в нагрудном кармане жилета.

— Эти ублюдки, солдаты-янки, дали мне всего одну сигарету. Даже шоколадной плиточки пожалели. Справедливости ради, облик мой едва ли можно назвать чарующим, э? — Он невесело рассмеялся. Будто в ответ на его реплику, на улице показался грузовик с американскими солдатами.