— А чего смеяться? — сказал Токмет, вновь становясь серьезным. — Из способного мальчика что-нибудь да выйдет. Я ведь вот в школе тоже хорошо учился. Особенно по арифметике сильный был. А иначе б я разве чего достиг?

— Ну, мойте руки! — позвал Омирбек. — У старухи, кажется, ужин готов.

— Ой-ей, драгоценная ты мать наша! — сказал Токмет, усаживаясь за столом. — Недаром люди ваш дом хвалят.

— Дорогой, все здесь, что имеем, — сказала Аклима. — На зиму только одного бычка прирезали, да худой оказался. А больше нечего было резать. Это мы для Едиге мясо сварили. Свою долю позднее получите.

— Есть ли лучшая доля, чем эта зеленогорлая? — воскликнул Токмет. — Я же про нее и говорю. Мясо пусть Едиге и Тлеукен едят. А мне и этой бешеной воды хватит. Наливай, Тлеукен.

Тлеукен взял со стола бутылку.

— Тока, сегодняшняя норма выполнена, может, не будем пить?

— Эй, а кто заведующий фермой у нас?

— Вы. Конечно, вы.

— А счетовод кто?

— Я, Тока.

— У кого работа выше, кто кому подчиняется?

— О, что вы говорите, Тока. Разве я когда перебегал вам дорогу?

— Тогда наливай.

— Верно, Тока. Но ведь нам в путь сейчас. А этак, так-то… не тяжеловато ли будет?

— Сколько лет у меня под рукой, а ума не набрался! — огорчился Токмет. — И на тое внука Омеке пить не будем, что ли? Неужто хотя бы пол-литру не осушим мы за здоровье только что пришедшего в мир советского гражданина? Или тебе жалко для меня этой водки?

— Побежден, Тока. На сей раз не серчайте уж на меня, — сказал Тлеукен, хихикая и качая своей маленькой, как у ящерицы, головой. Разлил водку поровну в две чашки, принесенные Аклимой, и поднял свою. — Раз уж пить, так чего ее мусолить, опрокинем разом.

— На, Едиге, возьми кость, погрызи, — предложил Омирбек, нарезавший мясо. — А ты, Токмет, позвонком полакомься — закуской будет.

— И-и, свет ты мой!.. — глянула Аклима на Едиге, когда он принялся за еду. — В чужом доме живет и учится мальчик, разве ж он ест досыта? И-и, милый мой, ешь, не стесняйся. Доконает вас эта учеба. Погляди на себя — как былинка…

— Ну давай, хлобыстнем, — сказал Токмет.

— Покорен вашему приказу, сей момент, — отозвался Тлеукен. — Апа, дайте чашку холодной воды!

— Мясо ешьте, — сказал Омирбек.

— Это зимовье совсем вроде обветшало, — поглядел Тлеукен вокруг. — Вон матица-то как выгнулась. Как бы не сломалась в один прекрасный день.

Токмет тоже поглядел на потолок.

— И балки погнулись, едва держатся, — покачал он головой. — Износились. Летом починить надо.

— Когда обвалятся, вытащите наши кости, тогда и почините, — сказал Омирбек. — К чему пустые слова говорить? Сами-то вы в хорошем доме с голубой крышей живете, а нам… а нам и этого хватит. Ну, пока не остыло, ешьте мясо. Едиге, ты не гляди на них, ешь.

— Ешь, Едиге, ешь, — сказала Аклима.

— Апа! — позвал Тлеукен. — Вода ваша что-то больно холодная, не надо мне, отнесите обратно. — Он подмигнул ей. — Но только не вылейте, после нас гости выпьют.

— Ну, поехали! — поднял Токмет голову.

— Поехали, — сказал Тлеукен.

— Бисмилла…

— Иррахман, иррахим… [62]

— Прости их, всевышний, — подняла глаза к потолку Аклима.

— Бесового вашего деда в душу! — выругался Омирбек.

— Вкуса нет, — сказал Токмет, поднося к носу полную горсть мяса и нюхая его.

— И мне так кажется, — протянул к блюду руку Тлеукен.

— Чем больше пьешь, тем лучше идет, родимая.

— После четырех-пяти стаканов водой отдает, — подхватил Тлеукен.

— Ешьте, легче будет, — сказал Омирбек.

— Ешь, Едиге, — посмотрела на мальчика Аклима.

На улице послышался звонкий лай собаки. Тут же к нему прибавился другой — поглуше и пониже.

— Возьми, эй, возьми! — закричала Аклима.

— Ого! — сказал Омирбек. — Сильнее кричи. Тот волк, что твой голос услышал, во второй раз близко к нам не подходит.

Сучка на улице так и заливалась, не прерываясь ни на мгновение. Чувствовалось, что она не стоит на месте, а суетливо бросается то в одну, то в другую сторону. Ну, а породистый самец, кажется, и не подумал еще даже подняться — лежит, как лежал. Лишь взлаивает лениво. Но лай его — не суетливый лай сучки, а грозный рык.

— Снова пришел. — Омирбек вытер руки о салфетку, оперся о пол и встал. — И поесть не даст. Серый тут один с самой осени околачивается, вынюхивает, что бы урвать, но мы пока еще целы…