— Ассалау-магалейко-ом! — Шагнул было к тёру, но остановился.

Присев на носки, он попытался снять с валенок галоши. Но галоши не снимались. Сев на голый пол, гость потянул галоши обеими руками. Галоши не поддались. Тогда они попробовали вдвоем с Аклимой. Опять ничего не вышло.

— Не снимаются, проклятые, — сказал гость.

— Закаменели на морозе. Теперь схватились с валенками намертво, — заметил Омирбек.

— Что же теперь делать? — спросил гость. Он готов был расплакаться.

— Разрежь ножом, тогда снимутся, — посоветовал Омирбек.

Гость засунул руку в карман, отыскивая складник, который должен был лежать у него там, но складника не оказалось.

— Выпал, — сказал гость. — Из семи частей, замечательный складник был. Проклятое железо, чтоб ржавчина тебя съела, не могло потом потеряться, когда галоши вот эти порезал бы… ой, да что же мне теперь делать-то?..

— В аул свой приедешь, новый складник купишь. Вот тогда и порежешь себе галоши с валенками вместе, — сказал Омирбек. — Ну, а сейчас так проходи.

— Во-о! Придумал! — Обрадовавшись, довольный собою, гость снял валенки совсем, швырнул их один за другим к порогу и, волоча за собой размотавшиеся портянки, прошел на тёр.

— Куль-тура! — сказал он по-русски, поднимая палец.

— Как ты будешь резать, что ты будешь резать — мне дела нет [59] , — сказал Омирбек. — Садись. Ровесник мой жив-здоров? Бодр еще, наверное?

— Бодр, — ответил гость. — Вы же крепкий народ.

— Крепкий, — сказал Омирбек. — Особенно вот я крепкий. Оттого что крепкий, и от овец не отставляете, хоть мне и семьдесят уже.

— Ничего, — сказал гость. — На свежем воздухе полезно для здоровья работать.

— Конечно, — кивнул Омирбек. — Не было бы полезно, так вы б не заставляли. — Он чуть помолчал. — Вечером с коня едва слезаешь. И сейчас вот подняться не могу, кости ломит. Иной раз ночь напролет мучаешься, стоном исходишь. Вся работа на моей шее. Просил какого-нибудь мальчонку дать, чтобы хоть был здесь кто, когда пасти уезжаю, — скотинке слабой сенца подкинуть, так вы все тянете, длинным арканом, широкими путами. Дом мой единственный тут. Умру в один день, так пока узнаете да прискачете, не подохнет ли ваша скотина в загоне?!

— Не умрете! — протянул гость. — Раньше девяноста коня не осадите.

— Если мы до девяноста дотянем, так вы до ста тридцати доедете, — сказал Омирбек.

— Сто тридцать… Это так… Это как бы… многовато. Вот этих: восьмидесяти, девяноста — хватит нам.

— До девяноста играючи доедете. А дальше — там сорок градусов бешеной воды есть, которую вы каждый день потребляете, так, нет? Вот тебе и сто тридцать.

— Не-ет, — сказал гость. — Сто тридцать ваших — многовато. Что нам перепадает? Плохая, горькая водка, вонючий спирт. В Алма-Ате, говорят, без всякой примеси чистая водка есть, которую сильные мира сего пьют, коньяк называется. Что же делать, досюда не доходит. А то бы…

— Э-э, дурного твоего деда в душу, — прервал гостя Омирбек, — я тоже без ума, что жалуюсь тебе, печаль свою изливаю. Ладно уж, утром поговорим.

— Утром на центральной усадьбе буду.

— В таком виде в ночь ехать хочешь? Никуда не поедешь. Поешь сейчас — и спать!

В эту минуту дверь снова открылась и впустила еще одного гостя. Человек немного отряхнулся на пороге от снега и неуклюже пошел к тёру. Пожав руку приподнявшему голову Омирбеку, он посыпал скороговоркой:

— Живы-здоровы? Мамаша, — посмотрел он на Аклиму, — как себя чувствует? Руки-ноги в порядке? Скотина, люди — целы? Убойная скотина, наверно, жирная, сена много, слышал я — сноха ваша родила, сына принесла, пусть здоровым растет, долгой ему жизни. Той устроили — меня не позвали: пусть, дескать, Тлеукен со всеми придет. В чем моя вина? Обиделся я на вас. Особенно вот на мамашу обиделся.

— Ой, свет ты мой! — сказала Аклима. — Собрали вечером трех скотоводов с окрестных зимовок — про это, наверно, и говорят люди. Почему же не позовем, родной? Позовем. Пусть только лето наступит, на земле попросторней станет.

— Шучу, апа. Говорят, кто в последнее время проезжает здесь, просто так не уходит из этого дома. Нам бы тоже угоститься от того дастархана, что на тое был.

— Есть, дорогой, есть. Мы ведь на дороге, вот и закупили впрок, чтобы, кто проезжает, согрелся бы. Есть вот как раз.

— Ай, как хорошо! Тогда раздеваемся.

Движения Тлеукена были ловки и скоры. Всю одежду с себя он скинул в одно мгновение. Так же, как и Токмет, он оказался в застегнутом до горла синем кителе и толстых, стеганых черных шароварах. Раздевшись, Тлеукен присел в ногах Омирбека. Ему было лет двадцать пять, крепкий, атлетического сложения мужчина. Рядом с Токметом, которого так и качало и временами он чуть не падал, Тлеукен казался, ни больше ни меньше, горой. Грудь его — чуть ли не в размах рук обыкновенного человека, на каждое плечо можно посадить по джигиту. Только вот голова у него будто не от этого тела. Словно и нет ее, а все это — одна толстая шея, которая, становясь тоньше и тоньше, обрывается неожиданно тупым огрызком. В висках она уже, чем в щеках, лоб в два пальца. Череп выбрит, и голова круглая-круглая и белая, как свежевыделанный бурдюк, набитый маслом. Когда Тлеукен говорит, виски его вслед губам тоже двигаются.