Как тогда в комнате, когда перегорела лампочка, он почувствовал в горле колючий тугой комок, задохнулся. Этого еще не хватало, подумал он. Здесь, у всех на виду, посреди улицы… Глаза пощипывало, но слезы льдинками застывали на ресницах. Чепуха, сказал он себе. Я не заплачу, я труп. Я сегодня умер. Идут люди, видят мое тело, пустое, как футляр от разбитой скрипки, но им и невдомек, что я умер, остался пустой футляр…

Он шел, покачиваясь, не замечая, что свернул с тротуара и шагает по обочине. Нет в жизни счастья, думал он. Кто на всем свете несчастливее меня?.. Не знаю… Нет, знаю. Есть такой человек… Тут ничего не докажешь, не объяснишь, но я-то знаю, знаю… Есть такой человек… И это — она…

Перед общежитием он постоял, продолжая беседовать с самим собой. Потом как бы очнулся, опомнился. И, хотя в этом не было никакой надобности, расстегнул пальто, отряхнул хорошенько, почистил полы, снова застегнул на все пуговицы, поправил шапку, галстук, затянул на шее шарф под самым подбородком. Ступая твердо, уверенно, так ему по крайней мере казалось, вошел в общежитие, плотно затворив за собой дверь.

Проходя к своей комнате, он заметил, что дверь приоткрыта, — значит, Кенжек дома. Кто бы еще мог ее открыть?.. И верно, в комнате слышалось знакомое похрапывание. Кенжек храпит во сне на свой лад, тут его ни с кем не спутаешь: на два коротких вдоха — долгий, протяжный выдох, с посвистом и сопеньем. Так баловник-малыш притворяется понарошку, будто спит: зажмурится изо всех сил и дышит старательно, с усердием, едва-едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться… Чтобы не разбудить Кенжека, Едиге не стал включать свет. Кстати, вряд ли успели вкрутить новую лампочку взамен перегоревшей. Он двигался осторожно, стремясь не зашуметь, не натолкнуться в темноте на стол или стул. Кое-как ему удалось раздеться и даже развесить все по своим местам. Только потом он присел к столу и сидел долго, закрыв глаза и стиснув пальцами виски. В голове гудело, как в океанской раковине. Все-таки ты, видно, перебрал, старина, сказал он себе. Сейчас бы глотнуть чайку. Что бы решила, глядя на тебя, твоя покойная бабушка? Она бы горько вздохнула — и тут же умерла, бедняжка, во второй раз…

Кенжек беспокойно заворочался, сбросил одеяло, повернулся на другой бок. Под ним застонала потревоженная койка — сердитым железным стоном. Кажется, он проснулся.

— Нет, — громко сказал он. И что-то забормотал, быстро и невнятно.

— Что?.. — переспросил Едиге. — Я не понял…

— Нет, — повторил Кенжек запальчиво. — Вы ошибаетесь!.. — Теперь его речь была более разборчивой, и Едиге уловил, что состояла она из каких-то математических терминов, соединенных в длиннейшее предложение.

— Этот вопрос мы обсудим завтра, — сказал Едиге, поскольку сейчас ему меньше всего хотелось иметь дело с высшей математикой.

— А?.. — очнулся Кенжек. Он вскинул голову, но ничего больше не сказал и тут же расслабленно ткнулся лицом в подушку.

— Спи, — произнес Едиге, вставая. — Спи, потому что великим математикам именно во сне являются великие мысли… А я попью чайку, иначе мне не заснуть. Иначе у меня голова лопнет…

Его глаза уже привыкли к темноте. Порывшись в тумбочках, своей и Кенжека, он нашарил две-три смятые пачки из-под когда-то наполнявшего их чая. Расправил, ссыпал в ладонь застрявшие на сгибах чаинки — так выдаивают сочащийся по капле березовый сок… Щепотку он все же надоил. Чайник оказался на своем обычном месте, в углу, под хромой, без одной ножки, табуреткой. Едиге кинул в него драгоценную щепоть. Оставалось залить ее кипятком — и чай готов. Впрочем, какой там чай, одно название… Пора взяться за это дело всерьез, решил Едиге. Для этого: а) надо закупить впрок пять… нет, десять… а еще лучше — двадцать пачек индийского или цейлонского чая и сложить их на этажерке, составить, как собрание сочинений какого-нибудь классика — пускай все видят, какой мы пьем чай… в) . . . Хотя почему же в), а не б) . . . Конечно, б). Итак, б) нужен сахар, и предпочтительно кусковой, и предпочтительно из джамбульской свеклы, как самой сладкой; в) нужен чайничек для заварки, это ни на что не похоже — заваривать чай прямо в большом чайнике! (Но сегодня еще используем старый метод, ну-ка марш в «бытовку»!..); г) . . . Пожалуй, «г» пригодится для чего-нибудь, что мы упустили из виду, оставим пробел; д) нужна электроплитка…

В «бытовке» у окна стояли, обнявшись, парень и девушка. Заметив их, Едиге похолодел. Весь хмель из него выскочил моментально… Парень был крупного роста, с пышной шевелюрой, а девушка… Она приникла к нему, положила голову ему на плечо и словно дремала, спала. Едиге взглянул в их сторону единственный раз — и больше ничего не успел заметить. И выскользнуть в коридор — тоже не успел, не сумел. Делать нечего, оставалось прикинуться слепым и довершить то, зачем он сюда явился. Едиге склонился над краном, отвернул колесико…

— Едиге!..

Он по голосу понял — это не Бердибек!

— Сколько на твоих часах?..

Это Халел!

— Десять… Половина одиннадцатого… — Голос у Едиге зазвенел, надломился. Как ему хотелось в тот миг кинуться и обнять Халела!.. Он — мой самый близкий, самый верный друг, — билось у него в голове, — самый-самый верный, дружище Халел… Он да еще Кенжек.

Едиге помедлил в ожидании, что Халел заговорит с ним, но тот не проронил больше ни слова.

О девушке, стоявшей в обнимку с Халелом, Едиге вспомнил, только вернувшись к себе в комнату. Нет, это не Зада, — подумал он. — Зада и ростом пониже, и живет в другом общежитии… Может быть… Нет. Чепуха!

Когда Халел обратился к нему с вопросом, девушка вздрогнула и отодвинулась от Халела — будто проснулась, застигнутая врасплох неожиданным вторжением. На секунду ее встрепенувшийся силуэт резко прочертился на фоне окна, — чем-то знакомый и такой милый девичий силуэт… Должно быть, красивая девушка, правда, великовата. Зато косы… Да, по спине у нее струились тяжелые длинные косы… Батия! Конечно же, Батия!.. Вот так история! Ну и дела творятся на белом свете!..

Отворив тумбочку, Едиге ощупью отыскал граненый стакан. Чтобы не пролить, чего доброго, в темноте мимо, подставил его к самому носику чайника, наклонил и налил — наугад, примерно до половины. Потом осторожно, боясь обжечься кипятком, коснулся губами края стакана — и с досадой поставил его на стол. Зря он считал себя трезвым. Ведь это надо же: до того потерять голову, чтобы перепутать краны и нацедить в чайник вместо кипятка холодной воды! И самое досадное — последняя щепотка чая истрачена зря…

Не раздеваясь, как был, Едиге пластом упал на койку.

Лежа на затвердевшей, сбившейся в комок подушке, глазами в потолок, он следил за рябыми плывучими пятнами света, проникающего снаружи, и старался думать — о ком и о чем угодно, лишь бы не о Гульшат.

Сначала он думал о Кенжеке, которому, в отличие от Едиге, никто не шлет всякий месяц по сто рублей из дома, но Кенжек, закончив университет одним из лучших, несмотря на постоянные нехватки и трудности, теперь кое-как сводит концы с концами на аспирантскую стипендию в шестьдесят рублей, сохраняя при этом такой вид, словно карманы у него набиты пачками червонцев. Мало того — он никогда не откажет одолжить товарищу… Он простодушен, бесхитростен, как ребенок, добряга Кенжек, несмотря на то, что ему ведь уже двадцать пять и жизнь его не баловала…