— Теперь уже все равно, — сказала Гульшат. На этот раз она и в самом деле улыбнулась. Только улыбка получилась кривая — будто не улыбается, а насмехается. «Почему это — теперь все равно?» — чуть было не вырвалось у Едиге, но он сдержался.

— Сколько дней дали на каникулы?

— Неделю всего. Осталось пять. Даже четыре… И на лекции снова… — «Сессия, значит, кончилась недавно», — про себя отметил Едиге, вспомнив ее «еще когда-а…» — В комнате нас трое сейчас, другие домой уехали. — Опустив глаза, она принялась чертить носком туфли по полу, огорченная, видимо, тем, что не смогла тоже съездить домой.

— А ты что же?.. — У Едиге не нашлось других слов, он произнес первые попавшиеся. В голове был сумбур, он не думал, что говорит. Он тронул ее за подбородок, заглянул в глаза, такие знакомые, родные… — Ты осунулась.

— Как я могла уехать, если ты… — Она отвела глаза. Ему показалось, у нее сейчас хлынут слезы. — Если ты… — Она овладела собой и поправилась: — если я… Познакомилась с одним парнем…

— …и влюбилась! — закончил Едиге, жестко усмехнувшись. Он отдернул руку от ее подбородка, отступил назад.

— Нет! — Она повернулась к нему лицом и теперь смотрела на него прямым, светлым от ярости взглядом. — Нет! Я никогда ни в кого не была влюблена. Никогда!..

— Ну-ну, — сказал Едиге. В горле у него пересохло, и язык ворочался с трудом. — Не была, так будешь.

— Буду!..

— Конечно. Все в твоих руках. — Впрочем, теперь, услышав ее признание («Никогда…»), он ощутил внезапно явное облегчение. К нему вернулась прежняя уверенность, он снова ступал по твердой земле. — Да, — коротко рассмеялся он, — вот так это и бывает. Знакомимся, целуемся, говорим, что жить друг без друга не сможем, говорим, хотя где-то в душе ведь знаем, что это не совсем так и на самом-то деле сможем, сможем!.. Но говорим, так положено в игре, которую называют любовью, и лжем себе, лжем друг другу. Но игра есть игра, проходит неделя, месяц — и надоедает обманывать. А уже привычка, уже пустовато без этого. Как без карт — картежнику: жизнь не в жизнь… И тогда, закончив игру с одним, переходишь ко второму, к третьему… к пятому, к десятому… И пошло, пошло!

— Это правда, — подтвердила она с горьковатым смешком. — Нет любви на свете… — В ее голосе слышался упрек.

— Вот видишь, и ты согласна. Оттого, что теперь много умнее, чем три месяца назад… Я тогда тоже был дураком. И если с тех пор поумнел, так из-за тебя. Это ты меня умным сделала. Так что мы квиты, никто никому не должен, — ведь и я кое-чему тебя научил. Думаю — научил…

— Научил, — повторила она за ним.

— Только еще не всему научил, не хватило талантов… Пускай доучивает новый знакомый.

Гульшат вспыхнула, быстрым взглядом, как лезвием, полоснула по его лицу — и опять отвела глаза.

— Наверное, это судьба, — сказал Едиге. — Что ж, простимся, как в классической трагедии — обнимаясь и плача. — Он вновь приблизился к ней, осторожно коснулся щеки, провел по ней, погладил — похудевшую, бледноватую после экзаменов, с почти прозрачной кожей, покрытой нежным, как у одуванчика, пушком… И почувствовал — дальше не выдержит свою роль. Пропади она пропадом, эта роль! И все роли, все игры — пропади пропадом! Если сердце идет наперекор уму — к черту этот ум, его кислые сентенции и кривляния!.. Рука его поднялась выше, утонула в густых волосах. Гульшат не отстранилась. Он притянул ее к себе, склонился над нею. «Сейчас, — подумал он, — сейчас я ее поцелую, и все вернется…» — Наверное, это судьба, — повторил он — уже иным тоном, в ином смысле. Но лучше бы он не произносил этих слов! Ни этих, ни других! Он и без того произнес их слишком много. Слишком, слишком… А они так бедны, когда пытаются выразить чувство… Скажите: «Это поет соловей» или: «Это шелестят листья» — и что же? Разве услышите вы пенье соловья? Или шепот листьев?.. Так и любовь — она чуждается слов, не верит им. Она стыдлива и предпочитает молчанье. А если слова, то скорее даже глуповатые, ведь человек всегда немножко глупеет от любви. Глупеет — и болтает глупости, городит вздор, все, что взбредет на ум и подвернется на язык. Но при этом кажется, что говорит он умно и красиво… Так им кажется обоим — ему и ей… Только тогда немного слов не помешает — они хоть и не помогут им понять друг друга, но прибавят мелодии сердец новые ноты, новые звуки… Ах, эти глупые, эти лишенные смысла, эти самые умные в мире слова!.. Но наш герой не сумел их найти в нужную минуту. «Наверное, это судьба…» Это значило, что она — его звезда, единственная на многозвездном небе. Что она — это все, что есть для него в жизни, его надежда, его заветнейшее желание, сама жизнь… Но она не поняла его. И решила, что он смеется над нею. В который раз! — «Не смей!» — сказала она и отбросила его руку. Видно, и ей не хватило глупости, чтоб довериться сердцу. Оба в тот миг — и он, и она — оказались слишком умны… И, как иной раз случается, должно было миновать долгое время, годы и годы, чтобы потом, соединенные с кем-то другим, с кем-то чужим по душе, соединенные навсегда, волоча по длинной тоскливой дороге в одной упряжке телегу жизни, навьюченную гремучим котлом, закопченной треногой и прочим семейным скарбом, — чтобы тогда, с поздним сожалением, вспомнить тот миг и вздохнуть; «Ах, какими же глупыми мы были…» Глупыми?.. Да, пожалуй. Оттого, что искали слишком умных слов.

Но пока… Пока еще ничего страшного, необратимого между нашими героями не произошло. Он хотел ее поцеловать, она не позволила. Только и всего. А ведь мало ли, мало ли что случается и у счастливых пар, любящих, верных, одолевших многие испытания! Такие вспыхивают порой баталии, такие битвы! И что же?.. Следуй за этим непременно драматическая развязка — что сталось бы с миром?..

Итак, она отбросила его руку. И не просто отбросила — она при этом сказала: «Не смей!..» Для того, кому двадцать лет (или на три года больше), подобное снести нелегко. Но любовь все прощает. Простил и Едиге. Тогда Гульшат словно вознамерилась испытать, на что способно его терпенье. Блестя глазами, она стала рассказывать о своем новом знакомце, — ожесточась, мстительно усмехаясь в душе.

Она и не думала выглядывать кого-то на стороне — было время, ей нравился Едиге. Нравился, не больше, но она-то себя уверила, что любит… И вот… Все началось на катке, в тот день, когда Едиге сказал, что он не мальчишка, не ребенок — он помнит?.. Она каталась одна. Вдруг ее обнял за плечи какой-то парень. Она попыталась вырваться, круг или два они сделали вместе, он ее не отпускал. Отпустит, — сказал он, — если она перестанет сердиться. Сердиться?.. На что?.. Ну, пошутил, здесь так принято. И сам — интересный, видный из себя, одет щеголем. (Каждая подробность — как новый укор, новый укол.) Но Гульшат не хотела с ним знакомиться. Она даже имени своего не назвала. Ни в тот раз, ни когда они снова встретились — в горах, возле трамплина… В горы она ходила вместе с девочками. Просто так, прогуляться, покататься на лыжах. А на трамплине шли городские соревнования по прыжкам. И тут она увидела того парня. Им все любовались — какой отчаянный, ловкий! Он птицей взлетел в самое небо — так им, снизу, казалось! — и опустился далеко, за стометровой отметкой. Рекорд?.. Нет, мирового рекорда он не поставил, возможно, она что-то спутала — не сто, а девяносто… Или восемьдесят… Или семьдесят… Возможно, и сорок, ну и что?.. Это не самое главное… Что главное?.. А то, что он очень внимательный, вежливый… Деликатный, вот подходящее слово. Да, деликатный. Не задавала. Не эгоист. Не грубиян. И при том — такой смелый, такой мужественный. И не в пример старичкам, просиживающим день и ночь, въедаясь в книги, — не в пример им, настоящий спортсмен. И умный, и знающий. Аспирант, работает над диссертацией, но успевает — и то и это. Защитится будущей осенью, в крайнем случае через год… Нет, не тогда, он рассказал обо всем этом позже. Вчера… Она в тот, первый день, и не взглянула на него ни разу. Отворачивалась, не слушала, что он говорит… Но он не обиделся. Наоборот, проводил до самого порога. И потом приходил несколько раз. Гульшат не принимала его приглашений — отправиться на каток, в горы. Разговаривала — и то не дольше пяти минут. Ни на капельку не хотела изменять Едиге. Только сердцу, видно, не прикажешь. И она просит не винить ее. До сих пор она ни в чем не уступила — но долго ли так будет?.. Нет, целоваться она не позволяла. Рукой коснуться — и то… Нет! И чтобы влюбилась — тоже нет, она этого не думает. Нравится — да. Это так. И теперь она верна Едиге, но… Ничего не обещает. Не хочет обманывать… И вчера, и сегодня — он приходил, уговаривал пройтись, они болтали — час, два… Завтра? Что будет завтра, она не знает. Едиге должен согласиться: такие ребята не часто встречаются…

— Кто он? — Едиге наклонился, заглянул Гульшат в глаза. — Ну? Говори!

Она молчала, постукивая носочком туфли по полу, и глаз не отводила — насмешливых, торжествующих.

— Кто он?

— Вызовешь на дуэль?

— Это мое дело!

— Вряд ли с ним тебе справиться, — сказала она. — Да, вряд ли. Он сильный. И ростом выше тебя. И кулачищи у него вот какие… — Она сложила оба свои кулачка. — Даже больше. Так что, боюсь, ничего у тебя не выйдет. Он такая громадина…

— Ясное дело, — сказал Едиге. — Раз «такая громадина», то уж тут не устоять. Вам только и надо, чтоб «такая громадина»… — Он отступил на шаг, смерил ее презрительно с головы до ног. — Как же зовут эту «громадину»?.. Неотразимую для любвеобильных сердец?..