Что до Едиге, то последний месяц он намеренно избегал своих товарищей и друзей. Его тяготили обычные разговоры, раздражали легкомысленные остроты, которыми перебрасывались на ходу. Замечали, что его характер — и прежде не из легких — портился на глазах. С ним заговаривали — он молчал, здоровались — пробегал мимо, едва кивнув. «Молокосос… — думали, глядя ему вслед. — Вконец зазнался, загордился… Задрал еще выше свой заносчивый нос!..»

А Едиге попросту чувствовал, что начинает бояться людей. Бояться внимательных, испытующих взглядов, бояться вопросов, дружеского — и такого бесполезного! — участия… Бояться насмешек и огласки. Улыбки, которые возникали в его присутствии, казались ему злорадными, остроты — желчными, с намеками и подтекстом. Он искал одиночества. И в особенности страшился встреч с двумя людьми…

Первым, понятно, был Бердибек, второй — Халел.

Бердибек средь бела дня ограбил его, разбил его любовь, поразил в самое сердце мужскую гордость. Как там ни крути, как ни ерепенься — факт остается фактом. Торжествовал Бердибек, Едиге был повержен, опрокинут, втоптан в грязь… А Халел? Умный, проницательный Халел, вероятно, догадывался, что у Едиге на душе, не зря его взгляд, мимолетно задерживаясь на Едиге, становился таким пристальным, как бы и сострадающим, и усмехающимся одновременно. Едиге был открыт, прозрачен для обоих. Но кому по нраву обнажать свою слабость — перед врагом или другом, не все ли равно? Оба вторглись в ту область жизни Едиге, которая для каждого — святая святых, и тем словно сблизились между собой, по крайней мере он не мог избавиться от этого ощущения…

Оставался Кенжек, наивный, простодушный Кенжек, большой ребенок… Едиге не брал его в расчет. Но именно Кенжек удивил его, и самым неожиданным образом.

Они и раньше не часто виделись — то Едиге заставал Кенжека спящим, возвращаясь в общежитие запоздно, то Кенжек уходил по утрам, когда приятель его лежал, уткнувшись в подушку. Теперь их встречи сделались еще более редкими.

Но как-то вечером Едиге застал Кенжека расхаживающим по тесной комнатке, явно не предназначенной для столь стремительных шагов. Несмотря на поздний час, он был одет, как если бы только что явился домой; руки в карманах, насупленные брови сведены у переносицы. Он не откликнулся на приветствие, только хмуро взглянул Едиге в лицо — и тут же отвел глаза. По его сосредоточенно-напряженному виду можно было заключить, что Кенжек тщетно ищет решения какой-то невероятно сложной задачи… Едиге, стараясь не мешать, разделся, чтобы нырнуть в постель. Но его друг, с грохотом отшвырнув подвернувшийся на пути стул, навис над ним, расставив ноги так широко, как если бы под ним раскачивалась палуба застигнутого бурей корабля.

Едиге впервые убедился, что глаза Кенжека могут загореться гневом.

— Что происходит на свете? — сказал Кенжек. — Нет, ты объясни мне, что такое происходит?..

Голос, которым он произнес эти не слишком-то внятные слова, плохо соответствовал сердитому выражению его лица. Скорее это был голос вконец растерянного, обескураженного человека.

— В чем дело, Кенжек? Или снова кто-то решил стать доктором?

— Брось ты, — сказал Кенжек. — Напишу я кандидатскую или не напишу, что от этого изменится… — Он опять заходил по комнате — взад-вперед, взад-вперед.

Едиге лег. Но при этом, откинувшись на подушку, заложил руки под голову, обозначая своей позой, что не собирается спать и готов выслушать друга.

— Ведь скоро май, — туманно начал Кенжек. — Майские праздники…

— Совершенно верно, — подтвердил Едиге, не понимая, к чему тот клонит.

— Целую зиму трудились… Тут главное не в том, чего каждый успел добиться, а в том, что все работали, старались…

— И это верно, — согласился Едиге.

— Ну, я и подумал, хорошо бы встретить праздники, как встречали Новый год…

— Вряд ли на этот раз получится… — Едиге зевнул. — Слишком уж много хлопот.

— Беру все хлопоты на себя. Только чтобы все, как зимой…

Так вот в чем дело!.. «Как зимой…»

— «Как зимой» уже не выйдет, дружище, — суховато, но вместе с тем не желая обидеть Кенжека, произнес Едиге. — Давай сразу на этом и покончим.

— Знаю, — сказал Кенжек. Он присел на край кровати, в ногах у Едиге. — Знаю, почему ты отвиливаешь. И знаю, что ты не прав. Потому и предлагаю — соберем вечеринку. В том же составе, что зимой.

— Ведь ты умный человек, Кенжек. Ты и сам понимаешь, это невозможно.

Кенжек поднялся и в раздумье снова зашагал — от окна к двери, от двери к окну. Потом вернулся, присел на кровать.

— Слово в слово с Халелом… Он тоже заявил: «Это невозможно». А по-моему, вы оба — круглые дураки.

— Что касается Халела, то ты ошибаешься. Вот я, возможно, и круглый дурак.

— Хочешь сказать, он вместо одной девушки нашел себе другую, а ты остался один?.. Это не важно, вы оба дураки.

— Не в том суть. — Едиге попытался направить разговор на иную тему. — Я Халела не одобряю и не осуждаю. Но если бы не он, а какой-нибудь другой парень переменил студентку Заду на аспирантку Батию, то, согласись, мы бы предположили, что какой-то скрытый расчет все-таки здесь имеется.

— Ну ты и циник, — сказал Кенжек.

— Что-то до сих пор мне довольно редко приходилось видеть абсолютно бескорыстных людей. Подонки встречаются куда чаще.

— И я из них?

— Нет. Ты — честный человек, даже сверх меры.