Она вошла, увидела нас и остановилась. Что-то мелькнуло у нее в глазах, какое-то странное выражение, неуместное даже… И честное слово, больше всего оно было похоже на облегчение.

— А, вы уже здесь… — сказала она совершенно спокойно. — Ну и ладно. Раз так — я никуда не поеду, — и бросила беглый взгляд на чемодан.

— А к-куда ты собиралась? — с запинкой выговорила мать.

— Далеко. Очень далеко. На север. В монастырь.

Я боялся на нее смотреть, но и не смотреть не мог, как загипнотизированный. Какая-то хмурая сосредоточенность была в ее светлых глазах, сосредоточенность человека, который все решает и решает трудную задачу и никак не может с ней справиться. Глядя на Марфушу, я вдруг со всей отчетливостью понял, что она не в себе. И Мышкин, по-моему, думал о том же. Очень точное выражение, между прочим. Именно так: не в себе, а где-то снаружи, сбоку, в некотором удалении от собственных выводов и поступков.

— Сначала-то я хотела… ну в общем…. еще дальше… — задумчиво продолжала она, как бы беседуя сама с собою. — А потом поняла — нет, не могу… Уж этот-то грех не отмаливается. И за нее кто-то должен молиться… А на мне и без того достаточно…

Ее речь становилась все более сумбурной. Она опустилась на стул и закрыла лицо руками. Мне показалось, что она плачет, однако, когда она снова заговорила, ее голос звучал спокойно:

— В тюрьме-то, конечно, хуже… А вообще мне все равно…

Мы слушали как зачарованные. Она обвела нас внимательным взглядом.

— Вы, наверное, хотите, чтобы я все рассказала?

С губ моей матери слетел какой-то неопределенный звук — что-то вроде: «Н-не…» — и замер, не успев превратиться в слово.

— Я расскажу. Только сяду…

Она опустилась на стул и сказала сосредоточенно, как будто отчитываясь:

— Значит так… Началось с письма. То есть, что это я? Началось-то оно когда? Тысячу лет назад. Но я не о том… Я задумала после письма. Помнишь, Лена, за завтраком письмо принесли — как он тогда растерялся? Помнишь?

Мать кивнула, буквально пожирая ее глазами.

— Ну вот… Сонька-то она ведь какая… рассказать — ничего не расскажет, спросишь — не ответит, но чтобы прятать, скрывать что-нибудь — так тоже нет. Все разбросает на самом виду… Раньше-то я ее бумаг не трогала. Все по-честному. А потом… уж очень я за нее боялась… И стала смотреть. Это я только недавно… когда… ну, в общем… недавно… — на этих словах она вдруг запнулась, покраснела и посмотрела на мать совершенно диким взглядом. Мать молчала.

— То письмо было от Соньки, — продолжала Марфуша. — Валялось на столе дня два, может, три… Она, наверно, думала, отправлять или нет. Я прочла… Там все было сказано. И про фантомасов — что она их разгадала. И что они знают. И что они его обманут и на самом деле убьют…

— Я ничего не понимаю, — растерянно пробормотала мать. — Какие фантомасы?

— Потом, — быстро проговорил Мышкин. — Прошу вас.

Мать покорно умолкла.

— У нее все было подробно расписано, — снова повторила Марфуша. — Хотя он и так все знал. Она так и писала: я понимаю, что план вам известен не хуже, чем мне; но все-таки пишу еще раз — на всякий случай, во избежание недоразумений. И еще… про «Спящую красавицу»… чепуха какая-то… Господи, сколько чепухи! Что она, как последняя фея, не может сделать сказанное несказанным, но помочь ему все-таки может, потому что знает, где подстерегает опасность. И еще… там много всего было… Но это уже неважно, — неожиданно заключила она, снова бросив взгляд на мою мать. — А что важно? Ах да… Важно то, что оттуда я все узнала. А потом вспомнила… когда понадобилось… И вот теперь мне самой интересно: а если бы не письмо? То есть если бы не оно, я, может, и не стала бы… Или все равно?.. Вот в чем вопрос!

Она умолкла, как будто задумавшись. Повисла тяжелая пауза.

— Скажите… — негромко начал Мышкин. — Вот вы узнали, что покушение состоится — настоящее покушение, я имею в виду. Зачем же тогда было…

Марфуша взглянула на него с удивлением.

— Так ведь я не тогда… Нет-нет, вы не поняли. Я решила позже. Когда он его получил… И даже позже. После того…

— Получил — и что? — настаивал Мышкин.

— Я же говорю: после того. Вот слушайте. Принесли письмо. А я почерк узнала, на конверте. Я дальнозоркая. Я думала, он в театр не пойдет. Раз он узнал… Потом… Что было потом? — она потерла лоб рукой. — Ну да, потом газета пришла…

— Опять газета? Что за газета? — вздрогнув, воскликнула мать. Голос ее непривычно звенел, похоже, она была на грани — срыва, истерики, не знаю чего.

Мышкин выглядел растерянным. На помощь пришла сама Марфуша.

— Про газету — потом, — сказала она будто бы даже с досадой и тряхнула головой, словно отгоняя невидимую помеху. — Значит, так… Я думала, он не пойдет. Но он что-то придумал. Иначе бы ни за что не пошел. Не такой уж он храбрец, я-то знаю…

— Ну и что? — быстро перебил Мышкин. — Ведь из этого могло следовать, что в театре просто ничего не произойдет…

— Не-ет, — возразила Марфуша и неожиданно улыбнулась… Нет, не улыбнулась, а… как бы сказать… ухмыльнулась, с хитрецой. — Я Лену спросила — так, между прочим: «Ты идешь на эту премьеру или нет?», а она говорит: «Нет, я не иду. Супруг собирается, дождаться не может — прямо дрожит весь от нетерпения», — что-то вроде того. Ну я и поняла, что он их как-то обхитрил, обвел вокруг пальца. Скорее всего, продал кому-то, чтоб их прямо там и взяли с поличным…

Мышкин смотрел на нее не без восхищения.