Я говорил вкрадчиво, стараясь донести свою мысль не до слуха Рябцевой, а до её сознания. В глубине души я осознавал, что Татьяна никогда не сдаст мне киллера, даже если между ними и была прямая договорённость. Даже если он приходил к ней и между ними состоялся обоюдовыгодный разговор, она никогда не даст мне этого знать. Для неё киллер – царь и бог, способный воплотить в жизнь её единственную заветную и такую сладкую мечту. В принципе, Татьяна, судя по квартире, ремонту и прошлой жизни – человек, более чем обеспеченный. Иметь такую квартиру – комнаты три, никак не меньше – в самом центре города, и не где-нибудь, на Социалистической, а в самом что ни на есть цивильном тихом центре, выходящую окнами на сам Мариинский проезд, отделанную по тем самым европейским стандартам весьма современным образом, хоть и ужасно замызганную – это не для простых инженерно-технических работников. Значит, деньги у неё есть. Или, по крайней мере, были. То есть, она вполне могла иметь с киллером совершенно нормальные финансовые отношения. Если отношения киллера с заказчиком вообще можно считать нормальными. Интерес в глазах Татьяны не ускользнул от меня, и я попытался вести разговор именно в том же русле:

– Ваши ответы никак не смогут ни повлиять на ситуацию, ни усугубить её. Вы никому не принесёте вреда своими ответами. Уже всё позади. Всё, что могло случиться – уже случилось, – я старался говорить максимально ровным голосом. Наверное, так поступают гипнотизеры. Эх, жаль, что я не владею гипнозом. Многие преступления раскрывались бы намного быстрей, владей каждый из следователей хоть каким-то влиянием на сознание. – К Вам приходили разные люди после… после убийства. И после суда, к Вам, скорее всего, тоже приходили. У Вас очень цепкий взгляд, наверняка отличная память на события и лица. Скорее всего, память на даты и имена тоже весьма и весьма неплохая…

– Я сейчас совершенно не в форме, – женщина снова потянулась к стакану. Я понял, что начавшийся вполне меня устраивающим образом разговор, может прерваться, так и не достигнув нужной мне степени накала. Но Татьяна имела в виду не своё сегодняшнее состояние. Она говорила о своей жизни вообще. – Я уже давно перестала что-либо запоминать и улавливать. Так что, я вряд ли чем-либо смогу Вам помочь.

В этот момент я почувствовал, что разговор выходит из-под контроля. Сейчас она вспомнит, как «помогли» ей в своё время правоохранительные органы, и можно будет ставить крест на всех её откровениях. Придётся вытаскивать карты из рукава, хоть это и было приготовлено на самый крайний случай.

– Татьяна! Вы умная, интеллигентная женщина, – я нисколько не кривил душой. Её интеллигентность, ум и хорошее образование были заметны невооружённым глазом даже через призму длительного пьянства и полного равнодушия к окружающей действительности, а, в особенности, к быту. – Вы тонко подмечаете, Вы замечаете вещи, которые незаметны будут простому глазу. Я отвлекусь немного, Вы простите меня. Не обижайтесь. Это абсолютно не моё дело… – какого чёрта я полез в эти эмоциональные дебри?! – Вы убиваете себя. Я понимаю, что жизнь потеряла для Вас всяческий смысл, и Вы не видите в ней никакого просвета, никакого намёка на то, что ещё что-то в ней сможет произойти, – молчи ты ради Христа, психолог хренов! – но, может быть не всё в этой жизни потеряно? Вдруг в ней ещё случится то, ради чего не стоит уничтожать себя? Вы ведь молодая женщина. Сколько Вам – сорок, сорок два?… – в дело надо было заглянуть, товарищ следователь, в дело!

Татьяна посмотрела на меня затравленным больным взглядом, и на секунду внутри меня что-то сжалось. Передо мной сидел не человек, не женщина, даже не живой труп… Больная собака. Замёрзший, промокший до нитки, дрожащий пёс, очень молодой, но смертельно больной. Он смотрел с тоской, безнадёжно. В глазах мольба о помощи, но никакой веры. Ты смотришь на такого пса, у тебя сжимается сердце, и в глубине души ты осознаёшь, что ничем не способен помочь ему. Ничем. Абсолютно ничем. И от этого сострадание становится бесполезным и особенно болезненным. Оно доставляет почти физическую боль. Татьяна всем своим видом, взглядом, голосом вызывала те же эмоции, какие вызывает смертельно больной человек, испытывающий невыносимые муки и боль. «Идиот ты, Сергеев! Какого чёрта ты полез со своими душеспасительными разговорами?! Ты бы ещё про бога вспомнил!» Татьяна словно читала мои мысли:

– Вы мне ещё про грех самоубийства расскажите, – усмехнулась она кончиками губ, – Я, знаете ли, в бога верю ничуть не больше, чем в работу правоохранительных органов. Вы не можете не знать моего возраста, он есть в деле, как и мой адрес, по которому Вы пришли. Мне тридцать пять лет. У меня нет веры ни в бога, ни в спасение, ни в прошлое, ни в будущее. Я не верю ни словам, ни поступкам. Я ни во что не верю. Но меньше всего я верю в торжество справедливости.

Всё. Вот и всё. Теперь нужно, по идее, встать и уйти. Или идти ва-банк. Я практически ненавидел в эту минуту и свою работу, и самого себя. Я не имел права делиться с Татьяной служебной информацией, но это был мой последний шанс.

– Таня, – доверительно обратился я к Рябцевой. – То, что я хотел Вам сказать, когда пришёл, это совершенно закрытая информация, и я не имею ни малейшего права раскрывать Вам её, но я не имею морального права и не поделиться с Вами, – я выдержал достойную паузу, дождавшись, пока в глазах женщины снова блеснёт интерес. Ну, хотя бы малейший намёк на выход из прострации.

– Так говорите, в чём дело, – Татьяна отвлеклась на новую порцию убийственного напитка, скорее всего, чтобы я не заметил в ней как раз тот самый интерес, который скрыть, глядя в глаза собеседнику, невозможно. – Вы говорите так, как будто принесли просто благую весть. Я слушаю.

– Нет, Таня, – это была попытка торговаться, и она не могла этого не понять. – Сначала я прошу Вас ответить на несколько вопросов. Потом я Вам всё расскажу.

– Хорошо. Если я могу быть Вам чем-то полезна… Вы темните… Но для меня это не имеет никакого значения. Как и всё, впрочем. Я Вас слушаю.

– Кто к Вам приходил? После суда у Вас были какие-либо беседы с журналистами, например? С адвокатами? Кто приходил к Вам?

Сейчас мне было бы на руку, если бы Татьяна потеряла контроль над собой, напилась бы до слёз и истерик. Высказала бы наболевшее. Но только идиот мог ждать от этой женщины какой-то яркости в проявлении эмоций. Хоть в трезвом, хоть в пьяном виде. Может быть, я и не самый умный человек, но идиотом я не был. Я следил за каждым её взглядом, вздохом, поворотом головы, жестами. Я смотрел, не трясутся ли руки, держащие сигарету. Не появляется ли блеск в потухших глазах. Наверно, такие беседы просто необходимо записывать на видео, а потом тщательнейшим образом анализировать. Но это было бы слишком просто. Слишком просто для этого запутанного клубка событий и искалеченных человеческих судеб.