Илрит не выносит никаких суждений. Он слушает со спокойной, искренней заинтересованностью. Я признаюсь в плохих временах так же свободно, как и в хороших. Скрывать ничего не надо — это освобождает.

— Тогда… — Я делаю паузу, слегка щурясь, словно могу пробиться сквозь туман своего сознания, чтобы найти воспоминания, давно поглощенные магией, не предназначенной для понимания смертными. — Мне было восемнадцать, едва-едва… Я до сих пор помню, как праздновала свой день рождения в тот год… Я пошла на рынок. Что-то про маяки… Все расплывается. — Я качаю головой. — После этого большой отрезок моей жизни просто исчез. Следующее, что я могу вспомнить, — это кувыркание в воде той ночью. Потом, стоя на берегу, в одиночестве, глядя на маяк. Двадцать и… — Замужем. Я бросаю взгляд на Илрита, чтобы убедиться, что он услышал эту шальную мысль.

— И? — Его лицо ничего не выдает. Я не могу сказать, услышал он или нет.

— И у меня были отметины на руке. Я сохранила большую часть воспоминаний о встрече с тобой, — говорю я ярко.

— Удивительно, что ты решил сохранить ту травмирующую ночь. — Слабый румянец подчеркивает едва заметные веснушки на его щеках. — Ты помнишь что-нибудь еще о нем?

— Я помню, как ходила в суд… Мне потребовались годы, чтобы отпустить его, — тихо говорю я. — Я смогла это сделать только перед тем, как ты забрал меня… Поэтому моя семья была в таких долгах.

— Ты задолжала деньги из-за отношений?

— Именно так… — Как мне удержаться от того, чтобы признать всю правду и при этом не солгать? Все, что я хочу, — это сохранить то уважение, которое Илрит питает ко мне. — Я помогла ему на маяке. Совет сказал, что я должна отплатить за то, что Тенврат вложил в меня за время моей работы в качестве помощника. Почти все в Тенврате можно купить и продать. Поэтому самое большое преступление — это долг, который ты не можешь выплатить. На маяке меня содержали за счет налогов жителей. Они требовали, чтобы я вернула долг, а если бы я этого не сделала, они бы…

— Отправили бы тебя или твою семью вместо тебя в ту ужасную тюрьму для должников, о которой ты упоминала. — Он нахмурился. — Я помню.

Все мои мышцы напряглись. Я вцепилась в перила под собой белыми костяшками пальцев. Я не могу вспомнить, что произошло за эти два года с Чарльзом. Они так же пусты, как Бездна подо мной. И все же мое горло сжато. Дыхание сбивается. Мне кажется, что я хочу бороться или бежать… плакать или кричать. Мое тело вспомнило то, что разум с готовностью забыл.

— Виктория… — Илрит касается моей руки, наклоняется ко мне. — Что случилось?

Я не замечаю, что у меня горят глаза, пока не смотрю на него. Я представляю, что они красные и опухшие. Слезы не могут падать в океан, но глаза могут гореть, рот может кривиться.

— Я не знаю, — шепчу я. — Я ничего не помню. Я не знаю, почему мне кажется, что я хочу сжечь весь мир вокруг себя.

Губы Илрита слегка приоткрываются. Кажется, он наклоняется ближе.

— Все в порядке.

— Я знаю. Даже если это не так, это не имеет значения, верно? — Я качаю головой. — Все это скоро закончится, в любом случае. Это не имеет значения.

— Конечно, это важно.

— Почему?

— Потому что все, хорошее и плохое, является частью того, кто ты есть. Может быть, это не определяет тебя, но это информирует тебя. Учит тебя. Мы сражались, боролись, истекали кровью, чтобы пройти этот путь в жизни. И хотя я хотела бы, чтобы тебе никогда не пришлось страдать так, как, боюсь, тебе пришлось бы… если тебе пришлось, то это тоже часть Виктории, которой я восхищаюсь.

— Возможно, я не хочу, чтобы это было частью меня, — пробормотала я, опуская глаза. — Я могу не помнить воспоминаний, но я помню, что сначала решила избавиться от них. Возможно, я стала лучше от этого. — В этой неосознанности есть какой-то странный комфорт. Стирание того, что, как я могу предположить, является худшей частью меня самого.

— Это не только то, что ты считаешь «худшими частями». Все это уйдет, — серьезно говорит он, глядя на Бездну. Эта мысль прозвучала так быстро, что я не знаю, хотел он ее высказать или нет. Но он не отступает.

— Что… Что ты имеешь в виду? — В его словах отразилось то, что я с ужасом думала несколько недель назад.

— Ты должна порвать все связи с миром смертных. Когда-нибудь, очень скоро, ты все забудешь. Не только плохое, но и хорошее. Ты не можешь вечно выбирать то, что хочешь сохранить. — Он не смотрит на меня, пока говорит. Это как-то хуже. Эта правда настолько ужасна, что он даже не может посмотреть мне в глаза.

— Я забуду… все? — Объятия Эмили. Запах ветра во время моего первого плавания. Вкус отцовского эля. Как сияли звезды в первую ночь, когда я учил Дживре ориентироваться по ним. Ощущение тонкого шелка, который мать приносила домой, скользящего между пальцами.

— Это единственный путь.

— Как быстро это произойдет? — Во мне поднимается паника. До солнцестояния осталось всего два месяца. Я понимаю, что позволила себе поверить в то, что смогу сохранить те части себя, которые мне нужны. Может быть, не все, но хотя бы некоторые… Я проигрываю в памяти все яркие моменты своей жизни, запечатлевая их в своем сердце, как будто я могу физически удержать воспоминания, не имеющие ни формы, ни очертаний.