И мы тоже добрались, до города и до церкви, туда-то и стекался народ; говорили, что там собралось свыше пяти тысяч человек. В девять часов началась служба. Орган и кафедра проповедника были украшены цветущими сиренями; дети сидели с кистями сирени и березовыми ветками; совсем маленькие держали по куску сухой лепешки, которую и поедали с большим удовольствием. Юные конфирманты подходили к причастию, церковь оглашали звуки органа и пение псалмов, а еще ужасные детские крики и тяжелый топот: неуклюжие, подбитые железом далекарлийские башмаки гулко стучали о каменный пол. Все скамьи, хоры и главный проход были до отказа заполнены людьми; в боковом проходе я видел отдельные группы играющих детей и благоговейно внимающих стариков; возле ризницы сидела молодая женщина и кормила грудью младенца — живое, чудесное воплощение Мадонны.

Первое общее впечатление было захватывающим, но только первое; слишком многое здесь мешало; в пение вторгались детские крики и шум шагов; к тому же нестерпимо пахло луком; почти у всех были с собой маленькие связки лука, который они сидя и ели; я не мог этого вынести и ушел на кладбище, здесь, как и всегда на природе, все затрагивало, все было свято. Церковные двери были распахнуты, звуки органа и псалмов неслись оттуда на Божий солнечный свет у открытого озера. Многие, которым не досталось места в церкви, стояли здесь и подпевали по книге псалмов; повсюду на могилах, где почти что все плиты из чугуна, сидели матери и кормили детишек грудью, — над смертью и гробовою плитой бил источник жизни. Совсем молодой крестьянин, до чего же он был пригож, стоял читал надпись на одной из могил:

Красивые христианские изречения, стихи, по всей вероятности, из псалмов, были читаемы по всему кладбищу и прочитаны все до единого, ибо церковная служба длилась несколько часов, что, между прочим, никогда не способствует молитвенному настроению.

Наконец народ повалил из церкви. Полыхали алые, как огонь, и зеленые, как трава, передники; людская масса становилась все более и более плотной, и продвигалась вперед; тон здесь задавали белые головные уборы, полотняные рубахи и белые рукава, это выглядело как церковное шествие в католических странах. Дорога вновь ожила, наполнилась ездоками и пешими, а по озеру шли уже на веслах, уплывали переполненные лодки. Но уехали не все. На широкой улице Лександа, от церкви и до самого трактира, стояли кучками парни и мужики. Я жил в этом трактире и должен признаться, что моя датская речь для здешнего уха звучала довольно странно; тогда я заговорил со шведским акцентом, и трактирная служанка заверила, что понимает меня лучше, чем прошлогоднего француза, изъяснявшегося с ней по-французски.

Сижу я у себя в комнате, и тут ко мне заходит хозяйская внучка, премилый ребенок, она пришла в восхищение, увидя мой пестрый мешок со спальными принадлежностями, мой шотландский плед и красную сафьянную подкладку чемодана; я наскоро вырезал ей из листа бумаги турецкую мечеть с минаретами и распахнутыми окошками, и, осчастливленная, она убежала прочь. Немного погодя я слышу во дворе громкие разговоры и догадываюсь, что это касается до моей вырезной картинки; я тихонько вышел на деревянный балкон и увидел внизу во дворе саму бабушку, которая стояла с сияющим лицом, высоко подняв мою картинку. Ее обступила целая толпа далекарлийцев и далекарлиек, восторгавшихся моим творением, ребенок же — благословенный ребенок — кричал и тянулся руками к своей законной собственности, которую у него отняли, затем что она была чересчур хороша. Я шмыгнул обратно, в высшей степени польщенный и ободренный, а спустя мгновенье в дверь постучали, это была бабушка; она принесла целую тарелку имбирных пряников.

— Я пеку лучшие имбирные пряники в Далекарлии, — сказала она, — но у них старые фасоны, еще времен моей бабушки; господин так хорошо вырезывает, не смог ли бы он вырезать нам несколько новых фасонов?

И вот весь вечер Иванова дня я сидел вырезал фасоны для имбирных пряников: щелкунчиков в сапогах со шпорами, ветряные мельницы, которые были и человеком, и мельницею, но только в домашних туфлях и с дверью посередь живота, танцовщиц, указующих одною ногой на Стожары. Бабушка забрала их, а танцовщиц с задранными ногами повертела и так и сяк, это было выше ее разумения, она решила, что они одноногие и трехрукие.

— Буду печь по новым фасонам! — сказала она. — Но они трудные!

Я надеюсь, что продолжаю жить в Далекарлии в новых фасонах имбирных пряников.

Мы углубились в Далекарлию, мы на озере Сильян, это «Око Далекарлии», зеница коего — остров Соллер с его ослепительно белой церковью.

Чудесно здесь в разгар лета. Вдалеке ясно вырисовываются синие горы, солнечный свет заливает прозрачную, сверкающую водную гладь, где порою является фея пустыни, волшебница Средиземноморья, Фата Моргана и возводит воздушный свой замок. По озеру Сильян, говорит дальский крестьянин, плавает водяной, похожий на бегемота с камышово-зеленой гривою. Взгляни на воду, где плывут лодки с женихом и невестою и гостями, с песнями и музыкой, взгляни на окрестные лесистые склоны, где на солнце красуются окрашенные в красное деревянные дома, где позванивают козьи колокольца и, набрав силу, широко льется песня, словно ее протрубили в рог:

— Э-гей! Э-гей!

Чудесно здесь летним днем, чудесно и в зимнюю пору, даром что в сильную стужу тут замерзает ртуть. Небо тогда вдвое выше и синее; еловый лес зеленеет в белом снегу. В лесу горит костер углежогов; ловкий охотник ходит на волка и на медведя, а по ледяному зеркалу Сильяна скользят над глубокими водами сотни саней; на шубе ездока, его шапке и бороде повис иней. Взгляни на озеро при ярком свете полной луны и при красных и сине-зеленых вспышках северного сияния. Войди в здешнюю избу, когда в печке трещит огонь, а перед нею сидит кружком все семейство. Здесь до того уютно. Да вы спросите далекарлийцев! Куда бы они ни уехали и как бы хорошо им ни было, они всегда тоскуют по своему убогому жилищу: «потому как, — говорят они, — мы живем там, дома, в любви и согласии».

Здоровье, трудолюбие и ублаготворенность — богатство дальского крестьянина; сам он издревле сознает свое благородное происхождение, он сам себе господин; он на ты даже с королем.

Когда в правление Карла Юхана один из его внуков наведался в Далекарлию, к нему подошел старик-крестьянин, пожал руку и попросил: «Передай поклон и своему старому деду в Стокгольме!»

Далекарлийцы любят песни и танцы: ключевая арфа [157] и козий рог, волынка и скрипка. В груди у этого народа сердце поэта, а сердце поэта любит своего короля. Далекарлийцы долее всех терпели насилие и мучительства, которые чинили именем короля жадные, злые фогты [158] . То было в пору датского владычества [159] ; датчанин в старину худо поступал в стране шведа; это попомнил шведский солдат, когда в правление Карла Десятого [160] он круто расправился с крестьянином в Дании.