Да будут благословенны те звонкие арфы и звучные голоса, что пели примирение! Да будет благословенно новое время! Давайте уже в этом мире понимать и любить друг друга! Так хорошо, что соседи и братья живут согласно и дружно. Да воссияет над обеими странами солнечный свет мира, угодный Богу!

Дальские памятные места побуждают нас обратить взор в прошлое, к тем кровавым временам, ведь звезда единой Швеции взошла в Далекарлии.

Королева Скандинавии Маргарета не была любящей матерью для своей шведской страны. Король Эрик Померанский [161] , которого грядущий поэт представит пред судом наций, был к ней еще суровее; в пору засилья жестоких фогтов имя его звучало как проклятье; в «Сборнике преданий шведского народа» [162] рассказывается о «тюремном камне» на озере, где крестьянина выставляли голым на мороз, рассказывается, как его подвешивали над огнем, и он, бывало, задыхался от дыма; поделом ему, говорили палачи, раз он не мог или не пожелал платить. Когда у него падала последняя кляча, он впрягался в плуг, а жена его возила на себе сено. Датский фогт Йоссе Эриксон, безжалостный, как швейцарский Геслер [163] , немилосердно притеснял честной дальский люд; горькая чаша переполнилась, и далекарлийцы отказались подчиняться Йоссе Эриксону и сказали, чтобы он остерегался показываться им на глаза. Наточили стрелы, достали стальные луки, а вождем был избран Энгельбрект Энгельбректсон [164] , живший у «Медной горы» (где теперь расположен Фалун), муж во цвете лет, независимый и благородный; он служил в чужих краях и был свычен с оружием и рыцарскими обычаями. Бунт против фогта — это же бунт против короля, рассудил он и просил их поэтому потерпеть, пока он не совершит длинное путешествие в Копенгаген и не поговорит с королем, что он и сделал. Маленький коренастый далекарлиец с ясными глазами, открытым лбом и волосами до плеч вошел в залу к королю Эрику и чистым, громким голосом выложил народные жалобы. Ему были даны благие обещания — и не выполнены, и Энгельбрект во второй раз отправился к королю, но не был к нему допущен; тогда далекарлийцы поднялись под предводительством Энгельбректа, изгнали злых фогтов и разорили их усадьбы; дальский топор перерубил узы между королем Эриком и государством свеев.

Прошлое придает Далекарлии блеск и величие. Когда ты посещаешь эти края, ты слышишь дыхание прошлого.

У озера Сильян, в водах которого отражаются колокольни Реттвика и Моры, и в здешних темных лесах, покинутый и преследуемый, влачил горькие дни своей юности Густав Васа, ныне это богатая тема для картин и песен. По королевскому приказу Кристьерна [165] лучшие из дворянского рода Стуре, и среди них молодой Густав Эрикссон Васа, были взяты в заложники, препровождены в Копенгаген и заключены там в Синюю Башню [166] . Вскоре, однако, Густава перевели в менее строгую тюрьму, в замок Кале в Ютландии; молодость и красота располагали в его пользу, ему позволили расхаживать по замку в сопровождении малочисленной стражи; та нередко видела, как он сидит, полугрезя, устремив печальный взгляд своих больших синих глаз поверх Каттегата, на шведский берег. Ему доверяли… и, воспользовавшись этим, он совершил побег, он бежал через леса, через пустоши, и остановился только, когда был уже в двенадцати милях от своей тюрьмы. Ютландский скот перегоняли в Германию, и Густав Васа сделался погонщиком скота; так он добрался до Любека, где столь хорошо изложил свое дело перед бургомистром и членами городского совета, что они взяли его под свое покровительство и устроили на корабль, направлявшийся в Швецию. Он высадился на мысу Стеншё под Кальмаром, а поскольку в народе все еще верили обещаниям короля Кристьерна явить милость и ласку, то Густав был вынужден крадучись, по ночам, пробираться сквозь густые леса своей родины; здесь скрывались, будучи объявлены вне закона, лучшие мужи из рода Стуре, а датские фогты выслеживали их, и в первую голову — Густава. Все войска стянулись к Стокгольму, там учинили кровавую баню; прослышав об этом, Густав бежал в Далекарлию. Одевшись далекарлийцем, с топором на плече, пришел он в «Хижину Ранке», что в двух милях от Фалуна, и здесь, у бывшего своего школьного товарища, богатого горнозаводчика Андерса Перссона, нанялся в работники и за поденную плату молотил хлеб. Служанка нечаянно увидала расшитый золотом шелковый воротник, спрятанный у него под грубой одеждой, и рассказала о том своему хозяину, и тогда тот втайне призвал к себе Густава и услыхал от него о кровавой бане в Стокгольме, о матери Густава, которую держали в плену в Копенгагене, и о всех тех бедствиях, что постигли Швецию, и что сейчас требуется поставить на карту жизнь, однако же слова эти пропали втуне, и Густаву пришлось оставить «Хижину Ранке» и податься в леса. Дело было зимою, на речке Лиль под ним треснул лед; в Глотторпе в сторожке паромщика он высушил у or ня свою одежду, после чего побрел в Орнес, где жил Арендт Перссон; но тот оказался неверным другом и предал его, и туда нагрянул фогт с семерыми подручными. Они были уже во дворе, да только жена Арендта, смелая Барбру Стигсдоттер предупредила Густава, и, прежде чем они успели зайти в горницу, он из чердачного окошка по веревке спустился вниз, где по приказанию Барбру его дожидался мальчик с запряженными санями, и помчался к Кошнесу, к Сандвикским хижинам и Свардшё, постоянно опасаясь лазутчиков и преследователей. Он встретил радушный прием у друга школьных лет, приходского священника, господина Юнна, восемь дней беседовали они друг с другом о Швеции, тихо и задушевно; но поскольку Арендт из Орнеса и тамошний фогт продолжали посылать лазутчиков и стражников, Густаву снова надо было спасаться бегством; не успел он перешагнуть порог теплой горницы господина Свена в Исале, как туда заявились подручные фогта; однако жена Свена не растерялась и, бросившись к Густаву, хватила его по спине и стала браниться, словно бы осердясь: «Ну чего ты стоишь глазеешь на посторонних, будто отродясь не видал людей! А ну-ка иди молотить в сарай!» И Густав прикинулся дурковатым и пошел молотить. А подручным фогта и невдомек, что побитый парень и есть тот самый, кого они ловят. По всей Далекарлии дороги кишели лазут чиками и вооруженными людьми, которые разыскивали объявленных вне закона, и в первую голову — Густава Васу.

Далекарлийцы знали, что он в этих краях, знали, что он им вверился, и все до одного поклялись в душе, что окажут ему гостеприимство, он за ними будет как за каменной стеной, никто его не выдаст, как Арендт из Орнеса.

Свен в Исале полагал, что Густаву у него небезопасно, и хотел переправить его подальше, в лес, прилежащий к селению Мирнее; там жили два порядочных человека, братья Матс и Пер Улофссоны; но на всех дорогах туда стояли стражники, у каждых воротищ, у каждого моста; поэтому Густава спрятали под соломой на возу, которым правил сам Свен, причем проехал он прямо между посланцами фогта; один из них ткнул в солому своим длинным копьем и задел Густаву ногу. Рана была легкая, но сквозь солому сочилась кровь; увидя это, Свен украдкой порезал ногу своей лошади, до крови, и никто ничего не заподозрил. В лександских лесах, около речки Юнгшё, под огромным поваленным деревом, разлапистые ветви которого образовывали шатер, братья укрывали беглеца три дня и три ночи и носили ему еду. Еще одну ночь укрывался он и отдыхал под большой плакучей березою; тут в нем пробудилась решимость говорить перед народом, и он отважился прийти в Реттвик. Там на кладбище он рассказал прихожанам о кровавой бане в Стокгольме и о том, сколько шведам пришлось хлебнуть лиха; люди были потрясены и поклялись отомстить, но тут же снова стали осторожничать и порешили сперва узнать, что об этом говорят в соседних приходах.

И Густав двинулся через Мору в селение Ульмеланд, где жена Матса Ларссона спрятала его у себя в погребе, а на крышку поставила большой пивной чан, чтоб его не нашли заявившиеся туда подручные фогта. Там он прятался до Рождества, а в один из святочных дней он взошел на холм возле Моры и громким зычным голосом обратился к далекарлийцам, которые возвращались из церкви. Он напомнил им о любви их отцов к свободе и отчизне, о том. как они сражались под предводительством Энгельбрехта и обоих Стуре, он говорил о кровавой бане в Стокгольме и о том, как жестоко обошелся Кристьерн с вдовою и детьми Стуре. Собравшиеся всколыхнулись, кто рыдал, кто громко призывал к оружию, но вскоре выступили вперед и другие, и принялись возражать Густаву; они сказали, что кровавая баня Кристьерна касалась до господ, а не до крестьян; и что они вправе так думать, ибо Кристьерн, тиран знати, — друг бедняков, его человеколюбивые законы в защиту крестьянина, с которым доныне обращались как со скотом, покамест тому свидетельство.

Мужи Моры колебались, не зная, на что решиться, большинство присоветовало Густаву уйти еще дальше, за норвежскую границу, и, упавши духом, он тронулся в путь, он разуверился в своем отечестве.

Он уже завидел норвежские горы; он остановился, глубоко опечаленный; его томили голод и жажда; в Лимской церкви зазвонили колокола, он вошел туда и начал молиться. В горячих молитвах устремил он свое сокрушенное сердце к Боту, который придал ему мужество, одушевление и силы еще раз обратиться к крестьянам; они его выслушали, они его поняли, но ничего предпринять не осмелились, и Густав снова пустился в путь и пришел в селение Селен, последнее у границы с Норвегией. И вот, в самый последний раз, он оглянулся на Далекарлию и окинул глазами ее еловые леса, льды и снега… Тут подоспели бежавшие на лыжах со скоростью пара, по льду и смерзшемуся снегу, два человека, изрядные лыжники, посланные жителями Моры на поиски Густава затем, чтобы призвать его вернуться и стать их вождем. Господу Богу было угодно, чтобы в то самое время, как Густав покинул Мору, туда пришел объявленный вне закона прославленный воин Ларс Улофссон; он говорил о кровавой бане и о том, что Кристьерн по всей стране понаставил виселиц, что скоро то же самое произойдет и в Далекарлии, что им не миновать податей и притеснений за верность роду Стуре, и они начали раскаиваться, что отпустили Густава; тут встал один старик и сказал, что всякий раз, как Густав держал здесь речь, веяло свежим северным ветром, это они помнили; ну а по старому здешнему поверью, всякое дело, начатое при северном ветре, будет ладиться, и все они поднялись, все как один; они готовы были отдать жизнь и добро за свою отчизну и за Густава Эрикссона Васу.

В Море его шумно приветствовали, после чего он двинулся, имея тысячу человек, к Большой медной горе и захватил горного фогта и других людей Кристьерна. К нему стекались объявленные вне закона, где бы он ни появился, к нему присоединялся народ; когда у бруннбекской переправы он встретился со своими противниками, войско его выросло до пятнадцати тысяч.

— поется в старинной песне. Дальские стрелы так и свистели над водами Далэльвен.

«Народ, который жрет кору и пьет одну воду; не одолеть и самому дьяволу», — сказал бывший там датский епископ по про званию Лысый Затылок и посоветовал своим землякам уходить подобру-поздорову; но далекарлийцы теснили их, все было усеяно телами, пронзенными насквозь стальною стрелой. Велики были потери датчан, далекарлийцы и по сю пору поют:

А Густав со своими далекарлийцами направился дальше, в Упсалу; впереди его ждали битва при Брункеберге и победный въезд в Стокгольм, и там-то, как гласит народная песня, он смог сказать своим далекарлийцам:

В Далекарлию, где, преследуемый врагами, блуждал и скитался Густав! В Далекарлию, где люди довольствуются малым и веселы, где старинные стальные стрелы и луки висят над печкою, где в разгар лета танцуют вкруг майского шеста! Поехали туда, художник с поэтом! что-то от них двоих есть в каждом из нас, иначе бы нам их не понять.

Повозка заложена, кучер ждет. Из Лександа мы поедем вдоль озера к Реттвику и Море. Кучер расскажет тебе о короле Густаве, здесь его знает любой ребенок; а если ты датчанин, и он это угадает, тогда он с дружескою улыбкой заговорит с тобой о старых, немирных временах и о том, как славно теперь! Мы знаем друг друга, и так друг на друга похожи! Датчанин приезжает в гости сюда на север, а швед едет на юг к датчанам; шведские воины отписали домой, что, как друзья, они вполне благополучны в стране у датчан; он расскажет вам, как отлично они понимали друг друга, как схожи их свычаи и обычаи, вера и образ мыслей. Ты узнаешь также, как обильно и хорошо в последние годы родится в Швеции хлеб, даже тут, в Далекарлии; а ведь сколько-то лет назад здесь были такие неурожаи, что крестьянин шел к пробсту и покупал у него пук соломы, — мелко нарубив, ее добавляли в хлеб из коры и ели.