— Нынче хорошие времена! — говорит он и, показав тебе свою черную, твердую сухую лепешку, надкусывает ее белыми крепкими зубами.

Солнце ясно озаряет темные, поросшие лесом горные кряжи и тихую озерную гладь. Близ Бергсенга с дороги открывается самый широкий вид на Сильян; отсюда виден медный шпиль церкви в Море, а за ним — двойной ряд синих гор. Путешественник обыкновенно доезжает до Бергсенга, не далее, здесь он поворачивает назад, ведь он повидал красивейшую местность в Далекарлии, однако же он не повидал Далекарлии во всем ее разнообразии. Под нами, совсем рядом, стоит реттвикская церковь, ослепительно белая, точно лебедь на зеленом мысу; туда мы и направимся, в приветливый дом, в пробстову усадьбу, к веселым и добродушным людям. Лес так благоухает, кругом дикие заросли красной смородины, кругом цветет, развернув свои красные лепестки, летний цветок: primula farinosa{20}.

Раздается «Добро к нам пожаловать!», и нас проводят в большую садовую залу пробстовой усадьбы; здесь по-зимнему холодно, даром что середина лета, но вскоре она нагревается; в оба камина укладываются стоймя толстые поленья, огонь трещит и лижет своим длинным языком дымовую трубу. Собираются добрые соседи, пастор, доктор, живущие по соседству друзья, дымится чаша с пуншем, беседа становится оживленной, здоровой и свежей, как окружающая природа.

Покинув стол, мы совершаем прогулку вниз и заходим в церковь, где пестрые, писанные маслом картины освещает яркий солнечный свет. У входа в церковь стоит кружка для подаяний, прозванная Лазарем [167] , причудливая деревянная фигура, изображающая нищего. Появляются мужчины, женщины и дети; на кладбище провожают покойника, из почтения к умершему мужчины приподымают шляпу, таков здесь обычай, как и в католических странах.

Мы бредем лесом, мимо пашенки.

— Я был тут в прошлом году, — рассказал нам один из наших провожатых. — Посреди поля шел человек, я думал, это пастор, и хотел было крикнуть «добрый день!», но вовремя разглядел, что это мишка, как мы его кличем. То был большущий медведь, он шел на задних лапах, в хорошем настроении, объедал овсяный сноп и тихонько урчал. Так я и не сказал «добрый день!», у меня были свои заботы, а у него — свои.

Мы выходим из лесу на широкую проезжую дорогу, если смотреть отсюда, реттвикская церковь, озеро и далекие горы являют собою очаровательную картину; мы возле нового водолечебного заведения; устроено оно удобно и хорошо, с уютными комнатами, читальней и ванными. Внутри можно лицезреть дальские мумии — живехоньких и цветущих свежестью краснощеких мужчин, спеленутых в одеяла, свободна лишь одна голова; это отдыхающие, которые только что приняли холодную ванну. Водолечебница около Реттвика совсем такая же, как и в Грефенберге в Силезии. В читальне на столе лежат книги и газеты; здесь ты снова находишь нити, связующие тебя с живым, беспокойным миром, через электромагнитный ток печатных слов тебе передается, что там делается и происходит, после чего ты вновь устремляешься на природу, на солнечный свет, и вдыхаешь березовый дух у открытого озера Сильян.

Еще одна прогулка, к пасторскому дому под высокими деревьями с видом на озеро. В маленьких комнатках до того уютно и красиво; с больших книжных полок сияют знакомые имена; вся новейшая литература Скандинавии дожидается здесь прихода зимы, чтобы распахнуть свой волшебный сад, когда за окном будут лежать лед и снег, и Далекарлия окажется словно бы отрезанной от Европы. Природа погрузится в свой зимний сон, родники же поэзии и знания кипят вечно.

Из Реттвика мы держим путь в Мору, где Густав Васа говорил перед прихожанами; мы держим путь к порфирному заводу, где вытачивают великолепные чаши; мы едем верхами по безлюдной, узкой лесной тропе к избам финнов. Одиноко и свято в Далекарлии, пестро и великолепно, чудеснее же всего — на озере Сильян.

Художник, возьми свой альбом и краски, отправляйся в Далекарлию, перед тобой откроются картина за картиною.

Приезжай сюда весенней порою, когда молодые парни отправляются на военные учения в лагерь, стань у дороги, невдалеке от воротищ, они идут толпою, предшествуемые музыкантом. На пригорке под плакучей березой стоят дети и старики и машут им на прощанье.

Зайди в «платяную клеть», большего богатства красок, чем здесь, не встретишь ни в одной из комнат красочного турецкого дома. Платяная клеть — это обычно стоящий особняком деревянный дом, где хранится несметное множество одежды, он поставлен на высоких сваях, чтобы туда не забрались крысы и прочие подобные твари. Под потолком и вдоль стен висят, натянутые на обручи, женские юбки и рубахи всевозможных цветов, в невероятном количестве, у каждого члена семьи нередко имеется по семнадцать-восемнадцать штук. Здесь висят передники и лифы, здесь висят мужское платье, жилеты и штаны; чулок и не перечесть, до того их много; полотняное белье, и с рукавами и без оных, занимает свое, особое, место. Башмаков на полу хоть пруд пруди, донельзя неуклюжих, чудных, горбатых и тупорылых, чтобы этак их смастерить — до такого надо было додуматься. На расписанной цветами полке выстроились в ряд книги псалмов; сама стена, там, где она видна, тоже расписана. Там, к примеру, парит пророк Илья на своей огненной колеснице, запряженной светозарными конями, которые вышли довольно-таки похожими на свиней; можно увидеть и Иакова, борющегося с Иеговой, на Иегове — фрак, кожаные штаны и высокие сапоги. Поверх окон запечатлены библейские изречения и имена; тюльпаны и розы цветут здесь так, как никогда не цветут в природе. Изобрази нам на картине платяную клеть в тот момент, когда молоденькие девушки пришли туда за своими нарядами, или же вешают их на место.

«Здесь нечего изображать!» — скажешь ты, пожалуй. Что ж, зато тут есть на что посмотреть, ты только приезжай.

Художник с поэтом, возьмитесь же за руки, отправляйтесь в Далекарлию, этот бедный край богат красотой и поэзией, и богаче всего — на озере Сильян.

Истине никогда не оспорить Истину, знанию — не оспорить веру, мы, естественно, рассуждаем об истине и знании в их чистом виде; встретившись, они подкрепляют прекраснейший помысел человека: бессмертие. И однако же ты говоришь: мне было покойнее, мне было надежнее, когда я ребенком смыкал глаза у материнской груди и засыпал, не размышляя, облекаясь единственно в веру. Эта предосведомленность, это сопряжение разума со всем и вся, сцепление одного звена с другим, из века в век, подрывает мою опору, мое доверие к молитве, которая есть крылья к моему Богу! Ослабнут они, и я бессильно паду во прах, без утешения и надежды! Конечно же, я склоняюсь перед светом познания, великим и дивным, но мне кажется, что тут кроется человеческая гордыня — за желанием быть столь же мудрыми, как и Бог. «Вы будете таковыми!» [168] — сказал змей людям, соблазняя их вкусить от древа познания. Умом я вынужден признать истинность того, что изучает и доказывает астроном; я вижу удивительный, бесконечный Божественный разум во всем устроении мира, в малом и большом, в том, как, примыкая друг к другу, сцепляясь друг с другом, они образуют бесконечно гармоническое целое, — и я трепещу в моей величайшей нужде и скорби: что может изменить моя молитва там, где всё есть извечный закон?

Ты трепещешь, ибо ты зришь всемогущество, кое являет себя во всеобъемлющей любви, той сущности, где, по определению человека, разум и сердце слиты воедино; ты трепещешь, ибо ты знаешь, что Он избрал тебя и предназначил к бессмертию.

Я знаю это из веры, из священных, вечных слов Библии. Знание камнем придавливает мою могилу, а моя вера есть то, что его взрывает.

Это не так! Самый махонький цветочек проповедует со своего зеленого стебля, именем знания: бессмертие, — услышь его! также и прекрасное приводит доказательство бессмертию, и, обнадеженный верою и знанием, бессмертный не будет трепетать в своей величайшей нужде, крылья молитвы не ослабеют, ты уверуешь в вечные законы любви так же, как ты веруешь в законы разума.

Когда ребенок рвет в поле цветы и приносит нам целый пук, где иной цветок смотрит вверх, иной — вниз, где все они перемешаны, в каждом из них мы зрим красоту, эту гармонию красок и форм, которая столь приятна для наших глаз. Инстинктивно мы принимаемся все упорядочивать, и каждый отдельный цветок сливается с прочими в единство красоты, и мы глядим уже не на него, а на весь букет. Восприятие гармонии красоты у нас врожденное, на то у нас есть зрение и слух, эти два моста между нашей душой и окружающим сотворенным миром. Все чувства наши, все существо наше пронизаны Божественным, стремлением к гармонии, что обнаруживается во всем сотворенном, даже в пульсации воздуха, которая передается звуковыми фигурами.