Птица Феникс! Ужели ты ее не знаешь Она спела тебе «Марсельезу», и ты поцеловал перо, выпавшее из ее крыла; она явилась в райском блеске, а ты, быть может отвернулся, польстившись на воробья крылья которого были покрыты сусальнок позолотою.

Райская птица, что возрождается каждое столетие, рожденная в пламени, погибшая в пламени! Твое изображение висит, заключенное в золотую раму, в залах у богачей, сама же ты нередко скитаешься одинокая — всего лишь навсего легенда: птица Феникс в Аравии.

…В райском саду, когда ты родилась под древом познания, в самой первой на свете розе, Господь поцеловал тебя и нарек тебе истинное твое имя — Поэзия.

Киннекюлле [27] , висячий сад Швеции, мы пришли к тебе, мы уже стоим у нижней террасы, средь цветов и зелени. Старинная сельская церковь клонит свою серую остроконечную деревянную башню, кажется, она вот-вот уронит ее, однако последняя хорошо вписывается в пейзаж, даже большая птичья стая, которая прямо сейчас пролетает над горным лесом, и та очень кстати. Проселочная дорога подымается на гору короткими уступами, а между ними стелятся равнины, поросшие хмелем и дикими розами, покрытые пашнями и чудесным дубовым лесом, таких не найдешь во всей Швеции. Плющ обвивает камни и старые деревья, даже высохший ствол украсился зеленой листвою. Мы устремляем взгляд поверх плоской, обширной лесной равнины, на освещенную солнцем церковную колокольню Мариестада [28] , сверкающую, как белый парус в исчерна-зеленом море. Мы устремляем взгляд на озеро Венерн и не видим его пределов. В озере подобно венку лежат шхеры, обрамленные лесом скалистые острова. Прибывает пароход. Смотри, под крутым обрывом, на котором краснеют крыши барских усадеб, где в садах растут бук и грецкий орех, на берег высаживаются путешественники; они бредут под тенистыми деревьями, через дивный светло-зеленый луг, окруженный садами и лесом, ни в одном английском парке нет зелени красивее, чем на лугу возле Хеллекиса [29] . Они направляются к «Пещерам», как называют вышедшие из земли и громоздящиеся выше по склону красные каменные массы, начиненные окаменелостями и напоминающие обветшалые надгробные колоссы Римской Кампаньи; иные до того гладкие, словно их округлили водные потоки, другие давным-давно поросли мохом, травой и цветами, даже высокими деревьями. — По лесной тропинке путешественники подымаются на вершину Киннекюлле, где установлен камень, составляющий цель восхождения. Путешественник читает в своем путеводителе о горных пластах Киннекюлле: в самом низу залегает обыкновенный песчаник, над ним — алунит, потом — известняк, следом за ним — вот этот вот красный песчаник, выше — шифер, и наконец — трапп. Теперь он все это увидел. Он спускается обратно и садится на пароход, он повидал Киннекюлле; что ж, утопающая в зелени каменная гора показала ему свой увесистый палец, а ведь большинство путешественников думают, что они чета дьяволу: раз ухватился за палец, то уже и поймал; но так оно не всегда.

Наименее посещаемая сторона Киннекюлле — самая характерная; туда-то мы и отправимся. Дорога еще долго идет по эту сторону горы, понижаясь ступенями, представляющими собою длинные террасы с тучными пашнями; еще ниже на поверхность местами выходит шифер, его одевает зеленый мох, выглядит это как ветхие заплаты на бархатном травяном покрове. Проезжая дорога пролегает по участку, где шифер образует жесткий настил; в Римской Кампанье, увидя подобное, сказали бы, это отрезок via appia [30] , древней дороги; мы едем по голой коже и костям Киннекюлле. Крестьянский дом сложен из крупных обломков взорванного шифера, им же покрыта крыша; из дерева здесь только дверь и большой раскрашенный щит над нею, он оповещает, в каком полку служил солдат, получивший в награду этот дом вместе с земельный наделом. Мы бросаем еще один взгляд на Венерн, за которым виднеется старый замок Лэкё и город Лидчёпинг, и вот мы снова возле пажитей и могучих дерев, они осеняют Блумберг, лесную усадьбу, где дух Гейера [31] обрел «Киннекюлльский цветок» [32] в своей внучке по дочери, Анночке.

Здесь, за Киннекюлле, открывается равнина, она простирается на мили, до самого горизонта; в небе стоит радуга, ветер крепчает; смотри, как темною кисеей на землю падает дождь. Ветви деревьев стегают друг друга, точно кающиеся дриады [33] . Старая церковь Хусабю [34] находится совсем рядом; туда мы и отправимся, хотя на равнину обрушился ливень и хлещет высокие стены, сохранившиеся от старинного подворья католического епископа. Вороны и вороны залетают в проемы длинных окон, которые раздвинуло, разрушая, время. Вода бежит по серым, в трещинах, стенам, словно бы вознамерившись разъять их, камень за камнем; но церковь стоит, старая церковь Хусабю, исполненная достоинства, серая-пресерая, с толстыми стенами, маленькими окошками и тремя притиснутыми друг к дружке островерхими башнями, они сидят как орешки в гранке. Старые кладбищенские деревья осеняют древние могилы; где же Old Mortality [35] этих мест, что выпалывает траву и толкует прошлое? На могилах лежат огромные каменные плиты в форме гробов, украшенные грубою резьбой времен католичества. Старая церковная дверь скрипит на своих петлях, мы стоим внутри, под сводами, где на протяжении столетий разливался аромат ладана и пенье монахов и хора мальчиков. Нынче здесь безмолвно и тихо, облаченные в монашеское одеяние старцы сошли в могилу, цветущие отроки, помававшие кадильницами, в могиле, прихожане, целые поколения, в своих могилах; ну а церковь еще стоит, все такая же. В ризнице, в старых дубовых шкапах, висят побитые молью пыльные рясы монахов и епископские мантии, сохранившиеся с монастырских времен; по полкам разбросаны старинные рукописи, наполовину изгрызенные крысами.

В церковном проходе слева по-прежнему стоит резное деревянное изображение, пестро раскрашенное; краски еще ярки; это Божья Матерь с младенцем Иисусом. На голове у нее и у младенца — венки из свежих цветов, душистые гирлянды обвивают подножие, до того торжественно, точно на празднике Рождества самой Мадонны во времена папства. Юные конфирманты, принявшие сегодня первое причастие, украсили старинное изображение, а на алтаре даже выложили из цветов имя пастора, и он, к нашему удивлению, оставил все как есть.

В свежих венках лик Богоматери словно помолодел; душистые цветы обладают здесь такою же силой, что и поэзия, они приближают к нам дни минувших столетий. Погасший резной ореол как будто засиял вновь; цветы благоухают, можно подумать, что в церковном проходе вновь струится дым драгоценного курения, вокруг алтаря посветлело, как если бы зажглись освященные восковые свечи, это упал в окно солнечный луч; на дворе уже прояснилось… мы опять в дороге, мы проезжаем под «Кручей», вдоль киннекюлльского склона, который лишен растительности; это скалистая стена, отличная почти от всех остальных. Каменные глыбы громоздятся друг на друга, образуя чуть ли не крепостные сооружения, с бойницами, выдающимися вперед крыльями, круглыми башнями, но только покачнувшиеся, растреснутые, рухнувшие; природа дала здесь волю своей архитектурной фантазии. С одной из самых высоких точек «Кручи» падает ручей и вертит мельничку; она похожа отсюда на игрушку, которую поставил Горный дух — и забыл. Кругом лежат обломки огромных глыб, сорвавшихся вниз, природа придала им вид вытесанных из камня, вдребезги разбитых карнизов. Самое точное определение горной стены Киннекюлле мы дали бы, назвав ее развалинами растянувшегося на мили индусского храма. Эти скалы с помощью топора можно было бы запросто превратить в святилища, подобные тем, что высечены в горе Гхат в Эллоре [36] ; приди к киннекюлльской горной стене брамин, он признал бы Кайлаский храм [37] , а в трещинах и расселинах обнаружил бы целые сцены из «Рамаяны» и «Махабхараты» [38] ; ну а если бы с ним заговорили на птичьем языке или же тарабарском наречии, — неважно, лишь бы туда примешали, при помощи энциклопедического словаря Брокгауза [39] , названия нескольких индийских драм: «Шакунтала», «Викраморваши», «Уттарарамачарита», и так далее, и тому подобное, — то брамин был бы положительно заинтригован и записал в своем дневнике: «Киннекюлле — останки храма, подобного тем, какие у нас в Эллоре, местные жители же знакомы с наиболее значительными произведениями нашей древней санскритской литературы и рассуждают об оных с великим знанием дела». Только никакой брамин сюда не придет, не говоря уже о компании с парохода, те давно уже плывут по озеру Венерн, повидав лесистую Киннекюлле, висячий сад Швеции; а теперь ее повидали и мы.

Бабушка такая старая, у нее столько морщин и совсем белые волосы, зато глаза ее, они сияют как две звезды, даже гораздо красивее, они такие ласковые, смотреть в них — истинное благословение. А еще она умеет рассказывать чудеснейшие истории, и у нее есть платье с большими-пребольшими цветами, толстая такая шелковая материя, она шуршит. Бабушка много чего знает, ведь она жила на свете задолго до отца с матерью, это сущая правда. У бабушки есть книга псалмов с толстыми серебряными застежками, и она частенько из нее читает; в середке лежит роза, преплоская и сухая, она не такая красивая, как розы, что стоят у бабушки в стакане, и однако же бабушка улыбается ей всего ласковее, на глазах у нее даже навертываются слезы. Отчего это бабушка так смотрит на засохшую розу в старой книге? Не знаешь? Всякий раз, когда бабушкины слезы падают на цветок, краски его становятся ярче, роза набухает и вся комната наполняется благоуханием, стены оседают, как туманные пелены, и вот уже кругом зеленый, чудесный лес, где сквозь листву просвечивает солнце, а бабушка… да она совсем юная, она — прелестная девушка с желтыми локонами, румяными, круглыми щечками, красивая и очаровательная, свежее всякой розы, хотя глаза, ласковые, благословенные глаза — они по-прежнему бабушкины. Рядом с нею сидит мужчина, до того молодой, сильный и пригожий, он протягивает ей розу, и она улыбается — но ведь бабушка так не улыбается! — а вот и да, на лице у нее улыбка. Его нету; чередою проходят мысли, встают образы; пригожего мужчины нету, роза лежит в книге псалмов, а бабушка… сидит, как и прежде, состарившаяся, и смотрит на засохшую розу в книге.

И вот бабушка умерла… Она сидела в кресле и рассказывала длинную-предлинную чудесную историю: «Вот ей и конец, — сказала она, — а я очень устала, дайте-ка я вздремну». Она откинулась назад и ровно задышала, она уснула; но дыхание ее становилось все тише и тише, а на лице разлилось такое спокойствие и счастье, словно его озарил солнечный свет, и тогда сказали, что она умерла.

Ее положили в черный гроб, она лежала, спеленутая в белое полотно, она была до того красивая, правда, глаза у нее были закрыты, зато все морщины разгладились, она лежала с улыбкою на губах; у нее была такая серебристая, такая почтенная седина, смотреть на умершую было совсем не страшно, — это же милая, предобрая бабушка. А книгу псалмов ей положили под голову, так велела она сама, и роза так и осталась в старой книге; ну а потом бабушку похоронили.