Белла всхлипывает, начинает икать и вставляет между судорогами:

– - Линя... убили... утром... две пули... в грудь и контрольный... в голову...

Я приношу ей стакан воды -- все тот же стакан. Она вливает в себя воду толчками, перестает икать и уже почти спокойно говорит:

– - ... я с ним ночью не договорила... ты Лею принес... потом все это... я забыла ему перезвонить... не захотела... неважно... утром е-мейл странный получила, письмо от него... почти прощальное, с завещанием, но не всерьез, так, на всякий случай... но я испугалась, потому что на фоне всего этого, нашего... позвонила... не отвечает... тогда в офис... а там сказали, секретарша сказала... три смерти, то есть две с половиной... я сюда... а тут рука у Гриши... я так больше не могу... ой, мамочки, это же все не просто так, вы понимаете... это проклятие какое-то...

– - Мы -- нет, мы не понимаем,-- горько говорю я,-- нам понимать не выгодно. А я -- понимаю. Не бойся Белка, тебе как раз ничего не грозит. Ты уже выбралась, ты помнишь, после дискотеки, ты уже своей тьмы хлебнула. А два раза оно, кажется, не нападает. А с Линем -- это может быть вообще случайность...-- тут я вспомнил Ортиков "айсберг" и уточнил,-- то есть, если даже и закономерность, то неважно, потому что совсем на другом, недоступном нам уровне... А Гришу, Белла, это я ранил. Нарочно. Чтобы остановить проект. Иначе не получилось. И смерти бы не остановились, здесь, в Иерусалиме. Ты-то хоть мне веришь?

Она кивает, но я вижу, что просто так, на автопилоте. А Гриша орет, грозя мне забинтованной рукой:

– - Хрен тебе, проект остановить! Мы продолжим! Скажи ему, Белка! Рука заживет! Я и левой буду рисовать! Придумаю что-нибудь! А ты, сволочь, у меня еще сядешь! А когда выйдешь, я тебя измордую обеими руками!

Белла зажимает уши. Стоит так несколько секунд. Потом руки у нее опускаются, и она спокойно, каменно произносит:

– - Все. Проект закрыт. Все ушли на фронт. В соответствии с волей покойного спонсора... Вопросы есть?

– - Почему?
– - отчаянно кричит Гриша.-- Ты не можешь!

– - Потому что я сломалась. А кому этого недостаточно... могу переслать последнее письмо Линя. Он не желает... не желал, чтобы в случае его смерти проект продолжался. И я ему за это благодарна... А теперь... А что теперь? Да, теперь выпьем за упокой и пойдем в приемный покой... Вот же блядь, какой день, такие и каламбуры...

– - Ты не имеешь права!
– - сдавленным голосом то ли говорит, то ли шепчет, то ли шипит Ортик.-- Никто не имеет право! А ты -- особенно! Потому что ты -- мать Машиаха! Я так решил. Мать не может убить Машиаха. Если Машиах будет убит матерью, нам всем -- кирдык. Аборт всему человечеству!

– - Сумасшедший дом!
– - воет Гриша.-- У меня дома -- сумасшедший дом! Белка, разлей водки и поехали уже. Я в травмпункт, вы -- в психушку! Да быстрее, мать твою!

В детстве, щелкая семечки, складываешь шелуху в тот же карман, а потом наощупь выбираешь твердые, съедобные, наполненные, которых все меньше. Так и ты, о, Город мой, выбираешь в своем кармане и пожираешь то ли лучших, то ли первых попавшихся, со стороны не понять, и лишь память о них сухой шелухой кружится вокруг нас, оставшихся, участвует в общем шевелении. Не живы мы, о, Город, поскольку живем не так, а значит как бы и не живем. Не мертвы мы, поскольку осязаем, чувствуем и видим. И любим. Мы думаем, что любим. Но это все-таки память о любви, это лишь тающий вкус ее на львином языке твоем, Город наших судеб. Мы мучаемся, но здесь. И не хотим иной участи. И не знаем, что мучаемся, а лишь догадываемся. И поэтому в глазах жителей этого Города двадцать пятым кадром вспыхивает то, что будоражит других, чужих, и заставляет нас узнавать друг друга везде.

Мы подтаяли на жарком лихорадочном теле твоем, Город, а потом слиплись, срослись, вернее проросли друг в друга и в кожу твою, и теперь мы все вместе покачиваемся от ветра зла и добра, от быстрого течения твоей нечеловечьей крови, бурлящей на порогах подземных артерий. Умирая по-одиночке, мы чувствуем страшную, иссушающую тоску, но и тоска эта уже привычна, беспредельна и воспринимаема порой, как подаяние, наше -- вечности, этой бесформенной нищете, принимающей все и никогда не насыщающейся, но иногда засыпающей. "Лев, пляшущий на страже",-- назвал тебя однажды наш человеческий нищий, безумец, бывший вчера мудрецом и желающий стать им завтра. Нет имени у этого безумца, потому что он -- это я, это каждый из нас, потому что, живя в этом Городе, каждый становится всем и все, что он может -- констатировать, наблюдая за своими превращениями. И считать, что это лучшее из всего возможного для человека.

Часть 2

СУМЕРКИ АВАТАРОВ

(ПОСТЫ)

Ты -- великий кот, мститель богов

Из надписей на гробницах египетских фараонов XIX и XX династий

СЕРЬГА ДЛЯ СРЕДНЕГО УХА

Давид

Иерусалим -- так принято писать название этого Города. Меня смущают эти две гласные подряд в начале. Ведь пытались писать Ерусалим и Ирусалим, но это не прижилось. Это как с электронной почтой, которую называют то и-мэйл, то е-мэйл. И это "ие" впереди словно указывает на Интернет. Мне почему-то кажется, что если бы у самого Города спросили, как писать по-русски его имя, то он подписался бы так: И/е_рус.олим. Потому что Иерусалим -- это Интернет, и мы, "русские" олим живем в нем безусловно виртуальной жизнью.

Хотя, конечно, это верно не для всех. Иерусалим становится Интернетом после ученичества, когда начинаешь читать его гипертекст. И тогда камни превращаются в линки и швыряют тебя на сайты сотканной временем Сети. Разве не так же происходят произвольные прогулки по Интернету, когда достаточно случайно попасть курсором на активный линк, чтобы оказаться в ином, непредсказуемом месте, а оттуда перенестись в другое, еще более далекое во всех отношениях, но все-таки как-то прямо-логически или криво-шизофренически связанное с тем, откуда ты пришел.