Короче, Вальку с Соней и Соне с Вальком вдруг стало очень хорошо. Ей не хватало его во всех её делах, думах, буднях и праздниках. Она не досаждала ему излишним вниманием, но он сам так чутко чувствовал зов Сони, что многие вопросы – общественные, рабочие, моральные, финансовые – решались сами собой, если он оказывался рядом.

Он так ждал, терзался и мучился в предвкушении встречи с этой маленькой женщиной, так стремительно ворвавшейся в его устоявшийся быт. Валёк принципиально перестал ходить ужинать в ресторан, где их познакомила Настя. Ему казалось, что у их любви нет прошлого и будущего. А уж о свидетелях настоящего Вальку не хотелось думать и вспоминать.

Пусть будет так, как будет. Пусть Валёк будет учить других, как надо правильно жить. Пусть сексопатолог учит кого-то, как надо любить. Пусть рожает жена, звенят на улицах трамваи и в голове иногда складываются веселые строки…

Однажды у Сони заболела дочь. О её дочери Маше он знал давно, также как о многих нюансах не сложившейся женской жизни. Но порог дома Сони он переступил только тогда, когда на этом очень настояла хозяйка, которая не хотела оставлять больную дочь и отпускать от себя любимого человека.

Всю ночь Маша спала беспокойно. Под утро все ненадолго забылись. Валёк обнаружил Соню, свернувшуюся калачиком у него в ногах, когда его разбудил металлический скрежет в дверном замке. Он стал беспокойно оглядывать незнакомую обстановку, потянулся за часами и разбудил Соню. Неожиданно для Валька она очень быстро оценила обстановку и, проявив до этого не свойственные ей волевые качества и даже жесткость, тихо проговорила: «Сидеть и не рыпаться!» – и быстро выскользнула из комнаты.

Некоторое время Валёк пребывал в нерешительной раздумчивости. И только тогда, когда в прихожей послышались голоса, один из которых, явно, принадлежал мужчине, Валёк заволновался. В голове пронеслось сотни читанных и слышанных сюжетов из литературы, кино и анекдотов об обманутых мужьях, об убийствах и самоубийствах, балконах, этажах и прочей дребедени. Руки невольно потянулись к белью и одежде.

За дверью слышался негромкий, но напряженный разговор, в котором чаще звучало мужское «ну-ну» и приближалось к спальне, где Валька судорожно искал свои носки. «Ну, где он запропастился?» – чертыхался он, держа один носок в руке, а второй разыскивая под кроватью.

Валёк из рассказов Сони знал о многих сложностях взаимоотношений с человеком, кто был ей формально супругом. Тот представлялся Вальку типичным неудачником, хлипким интеллигентом, очкариком, сутулым, немощным, непонимающим, с каким сокровищем он живет. Ему виделся океанограф, увлеченный своими моллюсками и водорослями, и ничем другим.

Когда тяжелые и уверенные шаги внесли в проем двери высокую поджарую фигуру океанографа, Валёк от неожиданности оторопел. Его чувство собственного достоинства и внутреннего превосходства над заочным океанографом мгновенно испарилось, когда он увидел высокого белокурого красавца, атлета с благородной бородкой. Таких он видел в фильмах своей юности о геологах, строителях таежных городов и прочих романтиках.

До появления в дверях этой фигуры Валек проигрывал в голове, на всякий случай, разные варианты выхода из такой неприятной ситуации. Он был готов сопротивляться, драться или просто сказать всё, что он думает об этом негодяе. Русый «негодяй» снисходительно посмотрел на сидящего в одном носке и судорожно сжимающего спинку стула Валька, погладил бородку, заглянул вглубь другой комнаты и тихо сказал: «Молодой человек! Видеть вас в своей квартире мне крайне неприятно. Потрудитесь, пожалуйста, сделать так, чтобы через пять минут вас здесь не было».

Валёк вышел из подъезда с ощущением того, что его с головы до ног облили помоями и отхлестали по щекам одновременно. До этого он никогда не изменял Родине, не воровал, не находился под следствием. Но тут Валёк принял на себя всю вину всех поколений планеты и по всем статьям уголовного кодекса.

На улице, кажется, был июль. Следом бежала сексопатолог и жалобно оправдывалась, что это недоразумение, что ей никто не нужен, кроме него, и от него ей тоже ничего не нужно – лишь бы не уходил.

Но Валёк ничего не слышал.

В годы «перестройки», когда в армии стали появляться смелые, думающие люди, Валька попал на выступление генерала А. И. Владимирова. Был такой смельчак: рассказывал, как он пикировался в ГСВГ [28] с министром обороны Язовым, как в армии ГДР организовано тыловое обеспечение в виде аутсорсинга [29] . Высказывал крамольные мысли о «единоначалии на правовой основе» (в отличие от официально принятого «единоначалия на партийной основе»), о военной полиции, офицерском собрании и военно-гражданских отношениях. Ко всем таким мыслям Валентин отнёсся с лёгким скепсисом – ну, что такого? Время выбирает своих героев. Вот и генералу захотелось пофантазировать, проявить здоровую инициативу, за которую никого не посадят и реализовывать которую никто не будет. Но во всей этой говорильне генерала Вальке понравилась одна мысль: «Ведь мы с вами, товарищи офицеры, всегда были крепостными. И даже хуже – бесправными, беззащитными тварями!»

И действительно, сколько помнил себя Валентин, в армии он всё время был виноват и всегда оправдывался. Всегда ловил себя на мысли: за что сегодня тебя высекут публично? А поводов было масса – караул и вши в солдатском белье, нехватка ложек в столовой и наглядная агитация, отсутствие отопления в казармах и нарушения воинской дисциплины. Да, мало ли за что?

От слов генерала повеяло свободой. А может быть, объявленной гласностью. Но Валентин вспомнил, как на заре лейтенантской юности, да и на протяжении всей службы он скрытно сопротивлялся разным командирским глупостям, бестолковщине и прочим обязательным атрибутам суровой армейской службы. И несмотря на свой бунтарский дух, стремление к свободе и независимости, все его протестные акции не выходили за рамки общепринятых уставных отношений. Хотя рядом находились люди пооригинальнее.