Взгляд останавливается на моей шее.

Отец отворачивается.

Я смотрю на свое отражение в зеркале заднего вида.

На шее синяк багровый…

Засос.

Нет…

ЗА-СО-СИ-ЩЕ!

И это не один такой… след…

Еще на ключицах. На груди… Ой, про бедра вообще молчу.

— Я сейчас.

Папа покидает салон машины и нервно ходит вокруг, курит. Рядом с ним осторожно останавливается кто-то.

Отец активно жестикулирует, потом начинает пинать колеса машины, стоящей рядом, хватает за грудки подчиненного и трясет его, орет.

Мне кажется, я даже вижу, как слюна каплями вылетает из его рта, как привстают на затылке короткие седые волосы.

От папы фонит бессильной, запоздалой яростью.

Оттолкнув мужчину, папа садится на корточки и буравит тяжелым взглядом асфальт.

Мне становится страшно. До икоты…

Боже, что я наделала? Что мы… наделали? На пару с Ансаром…

Два озабоченных чудовища!

Выбираюсь из машины, трясясь.

— Пап, пап… Папочка… Ты как? Со мной все хорошо, правда…

Обнимаю отца, он распаренный, от него валит во все стороны жар. Лицо потное, побагровело.

— Иди в машину. Иди… Сядь… Я сейчас все решу… — хрипит, обняв. — Тебе помогут. Я все улажу… Больше никто тебя не обидит, слышишь?

Ужасное утро.

Тяжелое…

Камень на сердце такой огромный, что вот-вот раздавит…

***

Как оказалось, слова «я сейчас все решу» мы с папой понимаем по-разному.

— Зачем это? — ежусь я.

— Так надо.

Ладно, я понимаю, сдать анализы крови.

На вещества!

Потому что я не помню очень много. Причем, точно уверена, что не пила до того, как не помню. Да, в целом, пила, память хаотично подсвечивает участки. Но… Не до такой же степени?

Или до такой? У меня чувство, что я вслепую мечусь в лабиринте!

Но проходить медицинское освидетельствование.

— Все зафиксируют, Ксана.

Отец вздыхает и не смотрит мне в глаза.

— Так надо.

— Нет!

— Один раз, Ксана. Клянусь. Тебе больше не придется повторять это. Просто сейчас нужно снять следы и твои показания. В суде не будет допросов. Клянусь… Тебе не придется снова и снова вспоминать эту ночь. Даю слово… Но сейчас…

Отец продолжает смотреть куда-то в бок.

— Суд?!

Меня будто воздушной волной отбрасывает назад.

— Какой еще суд, папа?

— За совершенное злодеяние, разумеется. Насильник должен ответить перед законом.

— Нет… Нет… Боже, нет. Я ничего не скажу! Никуда заявления писать не стану.

— Ксана! Уже и так ясно…

— Нет! Нет, папа. Неясно. Все не…

Как мне мучительно стыдно и неловко…

До меня только сейчас дошло, в чем отец хочет обвинить Ансара.

Ансар, конечно, мудак! Достоин наказания, но… только не такого.

— Папа, пусть эти люди выйдут, пожалуйста. Хватит меня разглядывать… Нам нужно поговорить наедине! — судорожным жестом натягиваю толстовку поверх короткого топа.

— Оставьте нас.

Жду, пока за последним сотрудником закроется дверь.

Молчим… Редкие шорохи и звуки дыхания в полной тишине раздаются оглушающе громко.

— Я не буду давать показания об изнасиловании, если ты хотел представить все именно так.

Отец мучительно выдыхает:

— А как еще?

— Не совсем так. Мы… У нас это давно…

— Вы давно спите?! — взвился отец. — Давно спите вместе? А сегодня он решил… Я не знаю…

— Нет. Боже, нет… Это было впервые. Переспали. Но…

Я чувствую себя ужасно жалкой, грязной и совсем никчемной.

— Но флирт и переписка были уже давно.

— Как давно?

— Очень. Еще….

Выслушав меня, отец грязно выругался.

— Вот блять, урод! Педофил! И ты отказываешься давать против него показания? Да пусть его у параши нагнут и…

От этих грязных угроз не по себе становится. Хочется закрыть уши.

Хочется оказаться подальше отсюда!

Но нет возможности…

— Папа, я уже была взрослой! Совершеннолетней! Даже тогда.

— Нет, девочка моя… — папа гладит меня трясущимися пальцами по волосам. — Взрослой ты могла считаться, если на тот момент ты отдавала себе отчет в своих действиях. И пусть тебе тогда было восемнадцать, ты все еще была ребенком, а этот урод… Растлил тебя. Пил и ел со мной за одним столом, в глаза улыбался. Руки мне пожимал, а потом… этими же руками… — хватается за голову.