— А почему он дурак? — спросил ребе. — Потому что хорошо умеет торговать?

— Ваш молодой друг шутник, — хмыкнул механик и продолжал: — Он безумец, у него мозги набекрень и еще есть проблемы. Но у кого их нет, особенно здесь? Возьмите его имя: Мевамет — значит «Из смерти», разве нормальный человек выберет себе такое? — Он пожал плечами. — Но он знает машины, и он честен. Если вы покупаете машину, он всегда скажет, в каком она состоянии, можете ему верить.

— Может, я ему позвоню? — задумался Дэн. — У вас есть его домашний телефон?

— У него пока нет телефона, он только переехал. В вестибюле дома есть общий телефон, прямо возле его двери, но я не знаю номера. Но ему не нужно звонить заранее, просто приходите, он будет дома.

— Но если он болен…

— Он простужен. Поверьте, он не будет против.

— Ну…

— Вот, запишите адрес: улица Мазл Тов, дом один. Это новая улица, она отходит от авеню Шалом. Вы ведь знаете, где авеню Шалом?

— Да, знаю, — кивнул Стедман.

— Итак, это новая улица рядом с авеню Шалом, квартал жилых домов. Можете зайти к нему в любой время: сегодня, завтра, послезавтра…

— Послезавтра Суббота, — улыбнулся ребе.

— И что? Для него это ничего не значит.

— Вы пойдете? — спросил ребе, когда они вышли на улицу. — Это недалеко?

— В Иерусалиме все недалеко. Не знаю, подумаю.

День для Мириам начался как обычно, разве что утром тошнило чуть сильнее, и в результате ее больше обычного раздражали ежедневные звуки улицы, которых она раньше не замечала: натужный рев грузовиков (их дом стоял на подъеме), служанка из дома напротив, выбивающая пыль из ковриков на перилах бамбуковой палкой (вероятно, единственный в Израиле способ чистки ковров), служанка в квартире наверху, выливающая на пол ведра воды и затем с хлюпаньем возящая по нему шваброй (определенно единственный способ мытья полов), а ее хозяйка тем временем готовила обед — главную еду дня, при этом вечно что-то рубила в деревянной миске, и каждый удар сечки передавался через миску и стол на пол, а оттуда на потолок над головой Мириам (явно единственный способ готовить еду).

В то утро ее муж решил пойти в синагогу, вместо того чтобы молиться дома, и теперь ей некому было пожаловаться, и что еще хуже, некому было собрать Джонатана в школу.

А Джонатан капризничал. Обычно он шел в школу с Шаули — мальчиком с верхнего этажа, своим лучшим другом, но тот слегка приболел, и мадам Розен не пустила его в школу. Поэтому Джонатан хотел, чтобы его проводила мама. А она отказалась, ведь пройти надо было всего квартал и никаких переходов, и в результате он пошел сам, но с капризами, а это вывело ее из себя.

К тому же она потеряла драгоценные минуты, нужные для того, чтобы доехать на автобусе до больницы и попасть на прием в женскую консультацию.

Затем позвонила Гиттель из Тель-Авива.

Гиттель звонила часто, иногда по поводу: сказать, что получила письмо от матери Мириам, продиктовать понравившийся рецепт, сообщить, что через пару часов она будет в Иерусалиме по делам и заскочит на пару минут. Но сегодня она позвонила, чтобы просто поговорить с племянницей перед началом работы. А Мириам, в отчаянии считая потерянные минуты, объяснила, что спешит в больницу и вынуждена прервать разговор. Она упомянула больницу в надежде, что для тетушки это послужит единственным оправданием того, что разговор так скоро кончится.

Но Гиттель тут же всполошилась и потребовала объяснений.

— Кто тебя лечит, Мириам? Может, я его знаю. Если что-то серьезное, я устрою, чтобы тобой занялся заведующий отделением.

Мириам и так собиралась сказать ей при встрече все, поэтому сообщила, что это визит в женскую консультацию, потому что она ждет ребенка.

— О, чудесно! Mazel tov — поздравляю! Какая удача! А когда это будет? О, Мириам, ребенок может родиться в Израиле. Если Дэвид уедет работать в Штаты, ты можешь остаться здесь и приехать в Тель-Авив с Джонатаном. Я о нем позабочусь. Здесь будет тесновато, но в Израиле всегда так. Когда Ури будет приезжать на выходные, он сможет спать на диване в гостиной, или я там устроюсь.

Когда Мириам наконец повесила трубку и побежала к остановке, автобус уже тронулся. Поскольку она опоздала, ей пришлось ждать в клинике все утро, а врач рассердился на нее за опоздание и не помог ни его английский, ни ее иврит, чтобы объяснить все события этого утра. Он был холоден и сух, и она не посмела задать все интересующие ее вопросы.

Неприятности продолжались. Обратный автобус был переполнен, и хотя она сидела, юноша, стоящий рядом, щелкал семечки и плевал шелуху ей под ноги. Это вызвало в ней отвращение, но поскольку она не была уверена в своем иврите, то не стала вступать в пререкания. На остановке он вышел, она облегченно вздохнула, но вошедший пассажир, увидев шелуху у ее ног, решил, что это ее работа, и стал ругаться.

Войдя в дом, она увидела, что муж позавтракал и ушел, оставив посуду в раковине. Вода, как назло, оставалась прохладной, хотя Мириам долго сливала ее из крана. Затем прозвенел дверной звонок и вошла Гиттель.

— О, Гиттель! — Она обняла тетку и заплакала от облегчения. А выплакавшись, спросила, как той удалось уйти с работы.

— Если социальный работник в Тель-Авиве не сумеет придумать себе дело в Иерусалиме, то ему следует искать другую работу. К тому же, если мне пишет сестра и спрашивает, что я сделала, когда узнала о беременности ее дочери, я что, должна ответить, что не смогла выбраться?