Темноволосый подошел к моему столику и представился:

– Ноа Ним. Ага, как дерево.

А на руках у него были пятна краски. И глины.

– Я заметил, что вы уже неделю сюда ходите каждый день, – продолжил он приятным грудным баритоном, как будто специально настроенным для погружения слушателей в медитацию. – Садитесь за этот столик, заказываете чашку чего-нибудь горячего и пишете.

– То есть вы за мной следили?

– Ох, как-то совсем жутко звучит. Просто… обращал внимание, – пояснил он и посмотрел так тепло и выразительно, что по спине у меня побежали мурашки, а к щекам прилила кровь. – Как-то раз вон тот мужик зашел сюда с собакой без поводка. Та как побежит – и прямо под ноги одной из официанток. Вилки-ложки – на пол, кофе во все стороны, шум, гам, а вы даже не оглянулись, только печатали и печатали. И я подумал: нет, с этой девушкой обязательно надо познакомиться. И посмотреть, что же она такое пишет.

Я не ошиблась насчет его улыбки. Она и впрямь обезоруживала.

Ноа пересел ко мне, и мы проболтали до самого закрытия кафе так запросто, словно знали друг друга всю жизнь.

На первом настоящем свидании мы отправились в пеший поход по Суррейским холмам. Там, на вершине, мы пили просекко и любовались закатом. А потом, когда стемнело, Ноа развел небольшой костер и достал из рюкзака пачку маршмеллоу. Пока мы жарили их над огнем, беседа текла сама собой: Ноа безостановочно расспрашивал меня о жизни, внимательно выслушивая каждый ответ. Он вообще был необыкновенно красивым, добрым, заботливым и творческим… Помню, как подумала, что весь этот день получился похожим то ли на кино, то ли на книгу и что мне безумно повезло. Тихо тлели догорающие угли, над головами простиралось ночное небо, от прогревшейся за день земли исходило тепло, а мы целовались…

В первый раз Ноа посоветовал мне уйти с работы, когда мы отправились на блошиный рынок.

– Ты выглядишь такой живой, когда мы обсуждаем твою книгу…

– Не могу же я просто взять и бросить карьеру.

– А почему нет? Я вот бросил. Ушел из банка, попробовал себя в гончарном деле, влюбился в него без памяти и пошел преподавать керамику в колледж. Лучшее решение в моей жизни. Ну, не считая идеи заказать для тебя ту чашку кофе. – Мы остановились возле лотка с подержанными книгами. – Ты рождена для того, чтобы стать писательницей, Элоди. Чертов маркетинг постепенно все соки из тебя высосет, и неужели ты готова умереть, так никогда и не позанимавшись любимым делом? – Ноа взял с прилавка одну из книг и объявил невысокому старичку за прилавком: – Однажды у вас тут будет продаваться книга моей девушки!

– Ноа! – Я со смехом ухватила его за руку и потащила дальше.

А он чмокнул меня в щеку и добавил:

– Если не собираешься писать ради себя, пиши ради меня.

Прислонившись головой к стеклу окна, я вспоминаю, как прибиралась в нашей квартире после рокового ДТП. Ноа скончался за несколько дней до моего двадцать восьмого дня рождения. И через месяц после смерти любимого я нашла приготовленный для меня подарок, завернутый в белую и желтую бумагу. Там оказалась темно-зеленая глиняная ваза. Я повертела ее, рассматривая, и на донышке обнаружила вырезанную рукой Ноа надпись: «Для Элоди Фрей, писательницы».

«Неужели ты готова умереть, так никогда и не позанимавшись любимым делом?»

В тот день я достала из кармана телефон и отправила в «Эй-си-эйч маркетинг» электронное письмо.

«Если не собираешься писать ради себя, пиши ради меня».

К письму прилагалось заявление об увольнении.

Я прибываю на вокзал Паддингтон чуть раньше половины двенадцатого и гоню все мысли о Ноа прочь, как рассевшихся на ветвях памяти птиц.

После уютно-старомодных георгианских улочек Кроссхэвена, где со всех сторон бальзамом льется в уши мягкий говорок английского Юго-Запада, Лондон, колючий, суетливый, шумный, переполненный акцентами всех мастей, основательно раздражает.

Пассажиры пригородных электричек снуют на платформах, как муравьи. Я не была в столице с Рождества, и вновь привыкнуть к ней получается не сразу. Я прожила в четырехкомнатном студенческом доме в Кэтфорде почти четыре года, прежде чем переехала в квартиру Ноа в Эктоне. Помню, как постоянно ныла, что до работы приходится добираться по сорок минут на пригородной электричке, битком набитой людьми, где головы не повернуть и приходится толкаться локтями со случайными попутчиками, от которых несет бейглами с луком. Теперь же я хожу пятнадцать минут пешочком до «Кружки» – не так утомительно, но и впечатляет куда меньше.

Уйдя с работы, я потратила все сбережения на то, чтобы переехать обратно в Кроссхэвен, сменив роскошный офис с панорамными окнами на парк на небольшую комнатку для персонала над «Кружкой», со старенькими, облезлыми стульями и крохотным холодильником, который весь год, что я провела тут, то и дело ломался. И все это для того, чтобы написать книгу. Ради меня. Ради Ноа. И вот сейчас я встречусь с агентом и узнаю, правильно ли я тогда поступила.

Лара попросила привезти какие-нибудь наработки для второй книги, что я сочла хорошим знаком. Если «Харриерс» все-таки предложили нам контракт, то, вероятно, им интереснее издать не одну книгу, а несколько, а значит, Лара собирается лично мне сказать, что пора ставить подпись под договором и открывать шампанское. Возможно, я слишком размечталась, но отчего-то мне кажется, что впереди ждут хорошие новости, и потому мысли о выходе книги в свет сами лезут в голову. Для презентаций у меня есть на примете два магазина: «Типпиз», мой любимый книжный в Кроссхэвене, и «Уотерстоунс» на Пиккадилли. Я обязательно организую для гостей коктейли и маленькие капкейки, украшенные рисунком с обложки моей книги. А еще скажу речь, в которой поблагодарю Джека, Марго и Лару. И мама будет плакать, а папа – сиять так, как сияет всякий раз, когда сестренка приезжает на своей новенькой «ауди».

К тому моменту, когда я добираюсь до метро, деловитое жужжание лондонских улиц уже привычно резонирует у меня внутри; но почти у самого «Ботанического кафе», где мы условились встретиться с Ларой, сквозь привычный гул снова пробивается разочарованный мамин голос, и меня накрывает неконтролируемая паника. Я чувствую, как ужас сдавливает меня со всех сторон, не давая вздохнуть.

Остановившись, набираю номер Джека. И едва в трубке раздается его голос, заявляю:

– Я так нервничаю, что меня вот-вот стошнит.