На улице уже стоял вечер, когда мы закончили. Я закурила и кивнула девочке, которая вышла из библиотеки, закутавшись в легкую куртку.

– А что там было на стуле? – спросила она.

Сигарета упала, и я вздрогнула. Может, наоборот – я вздрогнула и она упала. Шикнула раз и затихла в луже. Девочка смотрела на меня спокойно и чисто, мне даже показалось, что на меня так уже смотрели когда-то, но очень давно.

– Где?

– На встрече, вы всё косились на пустой стул.

– Мама. – Я сама удивилась своей откровенности.

– Понятно.

Надо же.

С Кариной мы познакомились, когда мне было лет шесть, а Лизе – десять. До школы мы жили на Должанке в летнем домике знакомых отца. Сосновые иголки мешались с песком, ветви облепихи опускались к земле под весом ягод, полоска земли сужалась, пока от нее не оставался только узкий песчаный проход – коса. Песочная косичка, как бы дернуть за нее. Наши матери понемногу превращались одна в другую, одинаково медленно вытирали испачканные в тесте руки о передник и звали нас Каринка-Маринка. Первый раз в жизни меня увело в сторону, оторвало от старшей правильной Лизы, прибило к другой воде. Я больше не была довеском, не была: Лиза, возьми с собой Марину – была частью чего-то нового, блестящего, пахнущего орехом и конфетами, копающегося со мной в земле, с хохотом убегающего от червяков, зажатых у меня в кулаке.

«Каринка-Маринка», – бывало, кричит Каринина мама, зовет ужинать. И через полминуты: «Маринка-Каринка» – это уже моя кричит, и голос ее несется с крыльца в поле, поверх наших торчащих макушек, одной русой, моей, и одной смольной, Карининой, летит над нами и мимо нас. И тогда в лесу что-то начинает ворочаться, переваливается с одного бока на другой, катится сквозь молодой подлесок, оставляя за собой клочья мха и вывернутые грибницы. Надо успеть домой первыми, чтобы быстро заглотить горячий суп, собрать в карман разваренную и отдавшую воде свой цвет морковь, вынести ее и кинуть в лес – пусть то, что там ворочается, тоже поест и успокоится.

С Кариной мы все лето играли в сыщиц после того, как посмотрели у соседки тети Маши – единственной на всю округу обладательницы пузатого телевизора – фильм про Шерлока Холмса.

У нас был прозрачный пакетик с застежкой-молнией, настоящая драгоценность. В него мы аккуратно складывали вещественные доказательства с мест преступлений. Ветку с оставшимся на сломе пушком рядом с мертвым птенцом, найденным прямо на кромке леса. Или краску с забора соседнего дома, в котором без следа пропало три курицы. Преступления оставались нераскрытыми, но мне нравился сбор доказательств.

Сейчас я уже поняла, мне жизненно необходимо дробить любое большое на маленькое. Большое преступление – соседский кот Кузя сожрал птенца сойки, выпавшего из гнезда. Раздроби, и уже можно прожевать, и уже не страшно. След в земле, примятый куст, пустое гнездо.

Однажды мы успели до того, как все случилось. Он сидел под деревом и разевал желтый рот, весь мокрый, наполовину только в перьях, сквозь которые просвечивала розовая кожица в мурашках. Птенец шевельнул крылом, оно тут же раскрылось и осталось лежать на земле. Карина поморщилась.

– Это что с ним?

От звука ее голоса птенец вздрогнул.

– Упал, наверное. – Мы обе задрали голову.

Гнезда не видно. В этой части леса уже пахнет морем и стволы тоненькие, деревья поднимаются на цыпочках, чтобы дотянуться до голубого, ветви растут сразу в небо, перпендикулярно земле.

Птенец попытался сложить крыло, но оно только больше развалилось.

Мы забрали его с собой – лечить. Несли, завернутого в мой носовой платок с вышитой на уголке буквой М; мама говорила, что М – это Марина, но я-то знала, что нет. По дороге мне на секунду показалось, что птичье тельце в платке начало плакать, и я подумала чужую, внешнюю какую-то мысль: он, наверное, не хочет умирать далеко от дома. Обернулась, чтобы сказать об этом Карине, и увидела, как она, отвернувшись, вытирает щеки рукавом.

Мы положили птенца в обувную коробку в коридоре, по дороге платок пропитался желтым, и я брезгливо оставила его там же.

Суп горячий! Лиза ест медленно, дует на каждую ложку, косится на нас, поправляет аккуратно заплетенную косичку, перекладывает с правого плеча на левое. А я ерзаю, вытягиваю голову, смотрю на Карину – та тоже не может усидеть. Над губой капельки пота. Заглотили за несколько минут, на нёбе тут же отошла кожица, ну и пусть.

Лечили птенца йодом из маминой аптечки и перевязывали крыло платком. Сначала мазали, потом вязали. Таскали со стола куски салата, картофелины и вареные яйца, клали туда же, в коробку. Они там прели. Кажется, как и наш птенец. Через несколько дней его нашла Лиза. Отнесла маме. Мама, конечно, сказала выбросить немедленно.

Мы вынесли его тем же вечером на улицу. Карина посадила птенца на ветку, вернее, положила как есть, с перевязанным крылом. На следующий день его там не было. Улетел, наверное, сказала мама. С Лизой после этого я не разговаривала две недели.

Мама хотела мальчика. Уже потом, много лет спустя, в нашей маленькой квартире в Сокольниках она мне призналась – в полудреме, в которой находилась половину, а то и больше, каждого дня своей жизни после операции. Может, она и не мне рассказывала это, а кому-то другому. Я часто смотрела на нее и думала: кого она сейчас видит?