Знакомая старухи оказалась кем-то вроде прораба, только для актеров. Ну, как актеров, массовки. В торговом центре открывали новый магазин, Ри так и не поняла с чем, внутри было много места и мало вещей, на стойке висели вешалки с прозрачными халатами, вдоль стены на стеллажах стояли морского цвета вазы, пепельницы, какие-то фигурки и бокалы. Организаторы поставили несколько шатров, купили дешевые стеклянные шары, которые наполнили чем-то напоминающим подкрашенное масло. Если такой потрясти, внутри будут переливаться, как в молоке, синие и фиолетовые разводы. Ри и остальным дали распечатку с ответами, там было: В самом ближайшем будущем вас ожидает приятный сюрприз и Я вижу путешествие и новые знакомства – распечатку нужно было прочитать пять раз, а потом ответить предсказанием менеджеру.

В шатре было тепло и пахло можжевельником от аромапалочек. Сначала Ри послушно выдавала написанные в инструкции предсказания, но люди зевали, хмурились, говорили, что могут и сами себе это все придумать. Вспомнились мамины истории про бабу Нино, ее старый дом, к которому по утрам слетались черные, не похожие ни на воронов, ни на стрижей, птицы. Вот уж кто бы смог навести ужас на всех, даже без шара. Ри закрыла глаза, услышала мамин голос: найдешь птицу, найдешь и ребенка, найдешь птицу, найдешь и ребенка – мама рассказывала, как ходила к бабе Нино, когда только забеременела.

– Найдешь птицу, найдешь и ребенка, – сказала Ри, и женщина, сидящая напротив, перестала зевать.

Слова сами складывались в нужные сочетания, Ри говорила быстро, легко, про кролей с тремя лапами и черепах с восемью глазами, советовала носить на груди мешочек с солью и кошачьим усом, а под подушку класть сухую ягоду шиповника и вилочковую птичью кость. К ней в шатер выстроилась очередь, дети тащили за руку мам, день прошел быстро.

Она откинулась на спинку стула. Ноги гудели, как от долгой ходьбы. И еще – казалось, что с того момента, как она вышла из вокзала в дома, стройку, людей с кофейными стаканчиками, бездомных собак и весь остальной город, до этой самой минуты, в которую она потерла глаза и вспомнила про синюю подводку, должно быть теперь размазанную по всему лицу, – прошла вечность.

В шатер кто-то вошел, и она открыла глаза. В полутьме стояла женщина. Оглядывалась.

– Добрый вечер, – понизив голос, сказала Ри. – Садитесь, пожалуйста.

Женщина опустилась на стул. Ри глянула на нее и вздрогнула. Волосы, глаза, главное – россыпь родинок на шее слева, все как на фотографии. Внутри все сначала похолодело, а теперь наоборот, будто налилось кипятком. Она наклонилась было, чтобы приподнять полог шатра, но тут же поднялась. Перевела взгляд на шар и попыталась вспомнить хоть что-то из подсказок с распечатки.

– Марина? – вырвалось.

– Что? – (Кажется, улыбается.)

Откашлялась и, не поднимая глаз от шара:

– Ваше имя – Марина.

– Нет. – Женщина рассмеялась сипло, как будто разломала ветки для розжига. – Промахнулись.

Она подняла глаза – волосы, родинки, глаза, все растворилось.

– В самом ближайшем будущем вас ожидает приятный сюрприз, – сказала Ри и добавила: – А в прошлой жизни вас звали Марина.

Глупо, конечно, получилось.

Ри казалось, что вся эта ссора, и штора, сорванная с карниза, и несколько секунд, в которые она только и могла, что тяжело дышать и смотреть на маму, пока у той с лица стиралась злость и появлялась собачья какая-то обида в глазах; Ри казалось, что эта ссора впервые в жизни только ей и принадлежит. Только ей, только ее. В поезде она стояла с прямой спиной у окна в коридоре и представляла, что кто-то сейчас выглядывает из купе и смотрит на эту ее прямую спину, на волосы, додумывает ей историю. Одна шла по улице в Москве, одна поднималась по лестнице, одна заходила в квартиру – свою.

А потом поняла, ссора эта была единственным возможным продолжением ее жизни, и не было в ней ничего нового. Хотела выпрыгнуть из колеи, но только глубже в нее вошла. Было утро, Ри смотрела в потолок. Если сощурить глаза, не будет видно пятен, потолок – пена на горячем молоке. Почти даже запахло коровьим телом… и завибрировал телефон.

Ри перевернулась на бок. У них есть договоренность. Звонки в нее не входят, только сообщения, раз в неделю. Телефон завибрировал снова, но ненадолго. Захотелось вдруг – на секунду, не больше, будто кто-то приложил на мгновение к животу льдинку, – захотелось, чтобы не было никакой договоренности, чтобы мама была мамой, чтобы схватила за шкирку и потащила с моря домой.

Но дома нет больше, и моря тоже.

Лето в Москве закончилось. Перепрыгнули через сентябрь-лужицу и приземлились в октябре, теплом, будто только что вынутый из духовки хлеб. Надавишь – сомнется, через пару секунд расправится. Ри казалось, что она сама такой хлеб, только вот расправиться все никак не получалось.

Мама делала хлеб сама. Румяный, воздушный, откусишь корочку – кусок лета жуешь. Куда ты всухомятку, хватает из рук буханку, отрезает ломоть, мажет маслом, наливает холодный компот и выгоняет из дома.