Севка юркнул в дальний от меня уголок и завозился там запечной мышью.

– Не думал, что вы курите, Марь Иванна.

– А я и не курю, Ложкин. Так, балуюсь, время от времени.

Дверь распахнулась, и на пороге возникли два мужика. Один, невысокий, изящный обрадовано осклабился и запел:

– Пришел, вот и умничка. Все тебя ждем. Одевайся, минут 10 у тебя есть, пока Алевтина юродствует. На большее её не хватит.

И упорхнул – мимолетное видение.

Второй, несмотря на жару в безупречном костюме на амбалистых плечах ухмыльнулся гладкой рожей довольно мерзко.

– Я знал, Чир, что долго фордыбачить ты не станешь.

Ложкин тяжело задышал и выплюнул сквозь зубы:

– Свист – сволочь, отоспится – убью.

Мелкий смешок выкатился из разинутой широко пасти – очень гаденько так. Происходящее начинало меня интересовать. Я выщелкнула сигарету в чуть повлажневшие сумерки и глянула на жлоба оценивающе.

– Это что за телка? – не преминул он меня заметить.

– Моя телка! – заорал вдруг Севка неистово. – Пришла минет мне перед выступлением сделать.

Похоже, у парня начиналась истерика.

Я двинулась к глыбе тренированного мяса и сладко улыбнулась ему в лицо.

– Как видишь, дорогой, у нас есть, чем заняться с Чиром. – И хлопнула дверью, едва не задев ему морду.

– А теперь скажи, Ложкин, внятно, что все это означает.

– Марь…Ванн… – мальчишка давился слезами.

– Знаешь, Всеволод, – я присела рядом с ним на столик. – Мое настоящее имя – Марианна. В сложившейся ситуации называй меня этим именем.

Он собрался, подавил свои вздохи и промолвил, все еще хрипло:

– Вы видели афишу у входа? «Русские «Чип и Дейл». Я танцую у них около года.

– Что танцуешь, Ложкин? Танго? Вальс или румбу?

Я не собиралась облегчать ему жизнь, спуская разговор на тормозах. Пусть научится говорить правду жизни. Если хватает духу заниматься этим, пусть хватит смелости в этом сознаться.

– Стриптиз… Марианна.

– Год – большой срок. Отчего такие «страсти мадридского двора»?

– Мы ездим по клубам. У нас договоренность – в своем районе не выступать, чтобы жизнь себе не усложнять. А Свист – сволочь нажрался с утра. Меня некому заменить…. Я глянул в зал: там Карим и Зяма. Завтра вся округа будет трубить, что я – педик.

– А ты не педик, Всеволод?

– Нет. Просто здесь здорово платят.

Я окинула его все еще по-мальчишески угловатый торс и промямлила:

– О вкусах, конечно, не спорят…. Только, я и копейки не заплатила бы, чтобы увидеть тебя, в чем мама родила.

Он пыхнул щеками и налился гонором, как обожравшийся клоп.

– Напрасно, Марианна. Многие находят меня неотразимым. И двигаюсь я – дай Бог каждому. Семь лет в балетной школе не проходят даром.

– Вот и гордись этим, – осадила я парня.

– Хреновый вы педагог, – заявил Севка, вновь в полной мере осознавая свою проблему.

– Да уж, не Макаренко и не Сухомлинский, – охотно подтвердила я, – и не палочка-выручалочка для трусоватых стриптизеров.

– Вам бы уйти, Марианна.

Сказал мальчишка мне совершенно по-взрослому, и я его зауважала. А потом тяжело вздохнула и в четвертый раз тряхнула свою сумочку.

– Давай, Севка, поработаем над твоим имиджем. – Взгляд мой уперся в машинку для стрижки волос, лежащую на столике перед зеркалом – как кстати! – Что для нас дороже: честь или внешнее обаяние?

– Если мог, я бы перекрасился в негра…

– Тогда за дело.

Соломенные пряди усеяли пол, а голова Ложкина забелела, как бильярдный шар.

– Чир, выходи! – гукнули свирепо за дверью. – Алевтина уже сдохла.

– Пусть еще подохнет минут десять, – спокойно посоветовала я.

– Я за Андрюшей пошел.

– Кто это – Андрюша? – Я азартно орудовала эксклюзивной косметикой, совершенно не ограничивая своей фантазии.

На голый череп лег изрядный слой тонального крема, а потом пудра шоколадного оттенка – последний писк моды. А сверху чуть блесток. А вот брови наоборот постаралась высветлить, превратив их в рыжие.

Андрюша уже нарисовался рядом со мной. Им оказался тот самый субтильный субъект с мягкой грацией ленивого гепарда. Я в это время красила парню глаза и не могла отвлекаться на всякие глупости. Но Андрюша и не пытался со мной спорить. Наоборот, он с большим вниманием отнесся к моей работе и сказал амбалу:

– Передай Алевтине: накину гринов, если еще попотеет.

Несколько быстрых мазков по скулам и щеки Севки стали интригующе худощавыми. Эдакая томная, утонченная немощность. Самым сложным было, пожалуй, изобразить на лице пробивающуюся темную щетину, но тут я схалтурила, памятуя, что мальчишка будет все время в движении.