Я не разрешала себе думать о будущем и плакать, старалась держать себя в руках, запретила себе чувствовать, жила как на автопилоте, но иногда меня все равно срывало. Когда у меня украли единственную драгоценность, которую я не дала продать и оставила на память об отце, меня накрыло и я очень долго рыдала, а потом будто выключилась и совсем очерствела. Теперь я потеряла всё. Все что у меня осталось от былой счастливой жизни: тряпки, сумки, обувь, косметика, которая скоро закончится и вдребезги разбитое, раненое сердце, которое больше не может найти покоя.

– Я, наверно, пойду, пап… - я провожу замерзшими пальцами по холодному, пыльному стеклу рамки для фотографий и тяжело вздыхаю, - Я хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя. Я знаю, ты не хотел, чтобы все вышло так… Ты бы не сделал… Мы будем в порядке, я тебе обещаю! Я думаю, с Абрамовым идея хорошая…

Птицы снова поднимаются в воздух и кружат практически над моей головой, но они меня не пугают, я больше вообще ничего не боюсь, ни Бога, ни дьявола. Ни возвращаться в мое временное пристанище по осенней темени через поле и промзону.

Скворец

– Ну что там, Хмурый?
– морщусь от режущей боли, вставляю в рот сигарету, чиркаю зажигалкой, крепко затягиваюсь и выпускаю в воздух широкое облако горького дыма.

– Жить будешь, царапина, - сквозь зубы отвечает Егор, ощупывая мои ребра ниже левой лопатки, - А вот пухану пи*да, насквозь прорезал, чёрт!

– Со спины, - я недовольно хмыкаю.

Хмурый опускает мой свитер и протягивает полторашку воды, делаю пару глотков, а остатки выливаю на его ладони, чтобы он смыл мою кровь. На костяшках пальцев сияют свежие ссадины, светлые джинсы в грязных разводах от травы и глины. Хмурый выглядит немного чище, зато его рожа бита заметно сильней. Беру в руки ржавую арматурину и запускаю ее в костер, перемешивая поленья, яркие искры пламени поднимаются вверх и опаляют мою кожу жаром.

– Зацепились что ли … - бубнит Егор, - Тебе срочно надо рану промыть, пока инфекция не прицепилась.

– Тебе просто не терпится бухнуть, - улыбаюсь сквозь боль, опускаюсь на бревно и смотрю на огонь.

– И это тоже… Скворец! Ну разве я был не прав? Не прав, да?
– возмущается Хмурый, - Селяне совсем оборзели! Хер ли они суются на нашу территорию? Поделили же нормально! Все что выше интерната- наше! Вот что ты сидишь такой спокойный? Давай дождемся гоблинов, наберем побольше камней и труб и вернемся!

– Не сегодня… - говорю равнодушно и продолжаю пялиться на оранжевое пламя.

– С Чумой что ли опять посрался?

Я молча мотаю головой. Сейчас я вообще не думаю о Чуме, я думаю о том, что мой отец погиб в точно такой же уличной драке, получил перо под ребра и отправился гнить в землю. А я, при живой матери, отправился гнить в интернат. Я плохо ее помню, но точно помню, что у нее были короткие, темные волосы и от нее всегда пахло водкой.

Сплевываю под ноги и навостряю уши, впереди слышен шум сухих веток и тихий бубнеж. Поднимаюсь с бревна и снова берусь за арматуру, Хмурый вертит башкой в поисках подходящего для драки предмета. Если сельские привели подкрепление, пока наши гоблины ушли за самогоном, бой будет неравный. Переминаемся с ноги на ногу, переглядываемся и занимаем стойки. В темноте видно размытое светлое пятно, это точно не свои, а обычные люди по промзоне в темное время не ходят. Спустя пол минуты светлое пятно скрывается за ветками, а из кустов выруливает надутый и покрасневший Гвоздик. Вижу, как Хмурый облегченно выдыхает.

– Скворец! У нас тут беспредел! Это полный капец!
– начинает тараторить, от возмущения у него трясется нижняя губа и раздуваются ноздри, - Тут такой гнилой базар, надо наказывать! Потому что если такое схавать, то я не знаю!

Сухие, голые ветки начинают трещать громче и я узнаю знакомые силуэты гоблинов, которые приближаются к нашему кострищу.

– Короче, вот!
– он оборачивается и указывает рукой на наших пацанов, которые только что пробрались сквозь голую чашу.

От неожиданности я замираю. Гоблины тащат к костру высокую, расфуфыренную блондинку в белом коротком пальто, Федя волочит ее за правый рукав, Борян за левый, сзади них идет Ржавый и подбрасывает в воздухе женскую сумку. Но смущает меня не то, где они ее взяли и зачем притащили сюда, а то, как она идет. Блондинка совсем не боится и раздраженно закатывает глаза.

– Я ей, короче, говорю, - Гвоздик все еще быстро тараторит, - Ты че тут ночью шастаешь? Заблудилась? Подкинь братикам на мороженое и мы тебя выведем. А она, короче, говорит: «Пошел нах*й!» и дальше чешет. Я ее, короче, догоняю… А она мне: «Нах*й это в другую сторону! Сгинь отсюда, мелкий отброс!» Это я- то мелкий? Это она- кобыла!

От возмущения Гвоздик начинает заикаться, а блондинка с невозмутимым видом продолжает закатывать глаза, когда парни отпускают ее руки, она осматривает залапанные грязными пальцами рукава, высокомерно морщится и задирает подбородок.

– Скворец! Это гнилой базар! Надо ставить на счетчик! У нее в сумке всего триста рублей, а сама вся побрякушками увешена!

Я щурюсь и рассматриваю тонкие запястья с мелкими блестящими браслетами, длинные пальцы, украшенные кольцами с камнями и крупные, длинные серьги, которые бликуют от пламени костра. Вот это фифа. Она точно из мажорской гимназии неподалеку, только не понятно, что она здесь забыла.

– Наговорился?
– шипит злобно через плечо, а потом смотрит мне прямо в глаза и от ее ядовитого взгляда я теряюсь, - Ты предводитель этого сброда?