– Нас, наверно, скоро забудут в кишлаке, – негромко сказал Атагельды.

– Мы там не нужны, – откликнулся Курбан. – А дом наш и кузницу, неверно, конюшней сделают…

– Сколько же нам жить здесь, дед, скитаясь в зарослях? – задал Атагельды вопрос, давно мучивший его.

Старик пожал плечами:

– Откуда мне знать?

– Давай вернемся в кишлак, – предложил Атагельды, поднимаясь с земли. – Может, нас примут?

– Едва ли, – покачал головой кузнец. – Слишком по-плохому мы расстались.

Мальчик направился в заросли.

– Ты куда? – спросил дед.

– Жаль, даже баклажки у нас нет, – произнес Курбан и сжал бороду в кулаке, что служило у него признаком нерешительности.

– Хочешь пить? – обернулся и посмотрел на него Атагельды. При свете гаснущих углей лицо деда показалось ему необычно бледным.

– В горле пересохло, – сказал Курбан. – Пойдем поищем воду.

– Я пить не хочу, – ответил Атагельды. – Сходи сам. Колодец здесь недалеко. Вот за этой лужайкой возьмешь вправо…

Курбан продолжал сидеть, скрестив ноги, словно факир.

– Ты что, боишься?

– Боюсь, – признался кузнец и виновато улыбнулся. – Когда-то меня ударило…

– Да когда это было!

– А я до сих пор помню. Так хватило – еле жив остался. А в темноте немудрено задеть ствол.

– Эх, дед, – укорил Атагельды. – Знаешь звезды и знаки Зодиака, а сам темный, как эта ночь. Как люди кишлака.

– Темный, – покорно согласился старый кузнец. – Так проводишь меня?

– Пойдем, – согласился мальчик. Старик поднялся:

– Шагай, я за тобой.

Листья, воздетые, словно ладони, казались вырезанными на фоне неба. Стояло новолуние, и среди зарослей было темно. Мальчик шел безбоязненно, нарочно брался руками за стволы, чтобы показать деду, что опасаться нечего, хотя сердце его при этом и екало.

Колодец открылся перед ними неожиданно. Вода в нем тускло поблескивала, как всегда, на одном уровне. Поверхность жидкости казалась слегка выпуклой. В глубине ее отражалась одинокая звезда.

Курбан пил воду пригоршнями. Пил долго, отдыхал и припадал снова к живительной влаге. Поверхность колебалась, шла кругами, звезда исчезла.

Наконец кузнец поднялся с колен, вытер ладонью капли с бороды.

Внук спросил:

– Вода сладкая?

– Как всегда, – ответил Курбан и добавил: – Знаешь, Ата, каждый раз, как попью из колодца, чувствую себя получше.

Атагельды ограничился тем, что, зачерпнув воды, омыл лицо и руки.

Где бы по зарослям ни бродили кузнец и внук, они неизменно возвращались к самому старому стволу. Так уж получалосы, потому что обычно впереди шел Атагельды, выбирая путь, и к центральному стволу его каждый раз влекло смутное чувство, некий внутренний компас.

– Мы живем, как птицы, – сказал однажды Курбан. – Не сеем, не жнем, а сыты бываем.

С едой все было в порядке, а вот одежда поистрепалась, и они выглядели двумя оборванцами: хламиды их были сшиты из листьев – на эти одеяния постепенно перешли многие жители кишлака. Листья истерлись, взлохматились от постоянных блужданий по зарослям, а иголки с ниткой, чтобы сшить новую одежду, у Курбана не было.

День сменялся днем, время струилось, как песок из горсти.

Однажды вечер застал их на поляне, подарившей когда-то неожиданную находку – молоточек из металла, который не ржавеет.

– Какая вещь была: точная копия моего кузнечного молота, – в который раз удивился Курбан.

– Будет тебе, дед.

– Больше всего жалею о молоточке, – не успокаивался старик. – Наверно, его забрал себе Ахметхан.

– Да не нужны ему твои игрушки. Курбан покачал головой:

– Это не игрушка.

– А что же? Таким молоточком и паршивого гвоздика не забьешь.

– Дело разве в гвоздике? – возмутился старик. – Ведь это была точная копия моего кузнечного молота! Как будто кто-то подсмотрел мои сны и воплотил их наяву…

– Ладно, давай ночлег готовить, – прервал его Атагельды. Он знал по собственному опыту, что дед, сев на любимого конька, мог не слезать с него долго, очень долго.

Мальчик принялся привычно связывать верхушки растений, а Курбан стал разравнивать пол будущего шалаша.

– Нагреби-ка побольше листьев, – попросил старик.

– Я собрал, – показал Атагельды на охапку.

– Этого мало. Почва здесь, понимаешь, какая-то твердая, словно каменная, – пожаловался кузнец. – Да еще углы какие-то торчат острые!