– Тенге, Жень, таньга – это, в сказах о Ходже Насреддине.

– Идем обедать.

– Варюша родила? – переступив порог кухни непроизвольно почувствовала голод. Взяла со стола блинчики с мясом и прослушала, что с Варей.

– Ольге-то, та собака боком вышла. – Повернулась от плиты Жека, – Помой руки. Блины мальчикам, тебе жирное нельзя. Слушай, что расскажу, шекспировские страсти. – Поставив перед ней куриный бульон. – Тебя же в городе-то нет, и ты ничего не знаешь…

– По квартире запах чеснока, а ты, что дала? Я этого в больнице наелась. – Соня, решительно забрав полотенце, направилась к духовке со шкворчащим мясом, – Думаю готовили мне, и справедливо, если я его и съем.

– Ох, ладно, травись, я помогу тебе, – передвигая противень и перекладывая дымящее мясо на блюдо Жека продолжала. – Ты помнишь поломойку Любку? Так Ольга перед отпуском договорилась, что та дважды в день будет кормить собаку, раз в неделю генералить и мужу там что постирать, жратвы приготовить. Ольга перед отъездом заплатила ей и ключи, балда, от хаты оставила. Ну а дальше, ты понимаешь, там разные штуки-трюки, типа фитюльки на подтанцовках. Любку-то жизнь побулдосила, ей терять нечего. Тут Ольга с детьми возвращается, а бриллиантовый, с которого наша дурында пылинки сдувала, сказал, что полюбил другую, то бишь, поломойку. Уборщица с дитем из общаги в дом перебирается, Ольга с детьми и собакой к своим старикам. Ни квартиры, ни мебели-машины, на которые копили и приобретали, не взяла. Так лопнуло скопидомство. В тот день она с детьми и собакой ко мне приехала. Двух дней в городе не была. Уволилась без отработок, сказав, не увольняете, не надо трудовой и уехала. Я б на ее месте сначала эту собаку б задушила, все с нее и началось. А потом остальных, подошла бы и душила-душила. Ну, Любка, суучка. У нас бабье бойкот ей объявили, а кобели, не поверишь, другими глазами на нее смотреть стали. У той ни кожи, ни рожи, доходяга общаговская. Я всегда говорила, не хрен с них пылинки сдувать.

– Повторяешься, Жек. Жалко, конечно, Ольгу Олеговну. Я ее не знала, рабочие отношения, кабинетные встречи. Очень жалко детей, родителей. Со стороны казалось у нее все стабильно, положительный, непьющий муж. Обабилась она, за собой не следила, одевалась никак. Юбище да разлетайка сверху, два раза в неделю меняющая окраску. На ней ни косметики, волосы помыла да в пучок. Мужу любоваться надо, хоть исподтишка ревновать, а ее к кому ревновать? Раздута, как пивная бочка. Жек, сделай кофе. Ольга Олеговна чересчур спокойная и размеренная была. Ей казалось, в жизни все так дальше пойдет. Что и муж кроме нее никому не нужен.

– Вот, я Варьке то ж самое говорю, марафетиться не забывай, не смотри, что беременная. Ты поговори с ней, ты для нее авторитет, в отличие от меня. Во мне она только кухарку с прачкой видит. Вообще перестала следить за собой: глаза, как у вурдалачки, волосы паклями. Спит до обеда, ни хрена ничего не делает. Мне теперь приходится и его вещи обстирывать. Иначе, в ванну от громадья и вони не зайти. Еще немного и друг друга от ненависти душить начнем.

– Убедилась? Отпусти их. Варя повзрослеет. И Гошка мужчиной себя почувствует, а так примак примаком. Что ты хотела? Двушка. Они молодые. Пусть и валяются до обеда, и белье повалялось бы с недельку, куда денутся, постирали бы. А так, что? Мама есть. Ты обнадеживаешь и ноги стреножишь. У Ольг Олеговны почему так получилось, задора в ней не было. Клуша. Квелая. А в Любке пламя бушует. И зря говоришь, мужчины всегда на нее смотрели. В ее глазах бесы прыгали. Хоть и говорят, худая корова еще не газель. Ладно, оставим их. Увольняйся, Жень. Дальше одна не потяну.

– Ну, нет. – проронила, как отрубила, затягиваясь сигаретой. – Мне достаточно, что имею. Варе квартиру оставлю. Что нужно прожившей полвека, кораллы-изумруды? Цацки не на батрацкую шею. Машина? Кто меня возить будет? Не смеши. Старая я, за миражом бегать, по полям махать, на тракторах ездить.

– Откроем фирму, возьмем бухгалтера. Ездить сама буду. Ты здесь, в городе. Раскрутимся, мир посмотришь. Кому, я мальчиков оставлю, как не тебе?

– Нет, Сонь. Я всю жизнь так живу, другого не видела, не знаю. Да и Варька завтра родит, кто ей помогать будет? Достаточно той кровушки, что ты с меня попила, – рассмеялась

Женька. – Снова в это ярмо не хочу.

Время шло. Домом и детьми заниматься некому. Хотя, что лукавить, все на Жеке. Оставалось удивляться, как она справлялась, работа и в придачу два дома, плюс уроки с мальчиками. Соня ломала голову, чем заняться, ждать урожая картошки? Картошка по плану была стартовой базой.

Не видать дворцов с сопровождающими пажами на балы. И Соня решилась уехать в область с развитой промышленностью, главное с соседствующими республиками. Без особого плана, созвонившись с однокурсницей, жившей в том городе, выехала как в сказке, пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.

Марина встречала с букетом. Улыбающаяся, сияющая Маришка, только немного уставшая, немного постаревшая, немного-немного и много чего-то нового, что не оставило следа от бесшабашной юности.

– Сонька! Я до последнего не верила, что ты приедешь. Боялась, что может что-то произойти. Как ты? Хотя, что спрашиваю, Соня Аскарова – лучшая студентка курса…

– Комсомолка, спортсменка… Я тоже боялась, что отложится поездка, – рассмеялась она.

Марина с мужем и тремя прелестными дочурками жила в двухкомнатной квартире. Уютно. Домовито. Марина с Петей подходили друг другу: чистюли до брезгливости, строгие моралисты. Сказать, что Петька рад встрече, ничего не сказать. И, не удивительно, при двух-то комнатах. Уложив детей спать, сели за стол.

– Постарел ты, Петюнь. Живот отрастил, как только за штурвал помещаешься? Давно на гражданских линиях?

– Всю вечность, что разделяет нас с последних встреч, – Петька, потянувшись, разливал коньяк. – Зря ты за Габу не вышла, – прокряхтел захмелевший хозяин дома. – Любил он тебя. Хотел его позвать, – Петька в пунцовых пятнах, отдуваясь, вытирал лицо салфеткой, то ли давление поднялось, то ли коньяк ударил по сосудам, – Да Марфунька моя не разрешила, говорит, ты не захочешь. А, ведь первая встреча за пятнадцать лет.