Сила – напряжение для преодоления.

Твёрдость – последовательность и упорство.

Уравновешенность – умение держать себя в трудных условиях.

Цельность – верность единству слова и дела, непротиворечивость.

Полнота (не в физическом смысле) – разносторонность.

(Чиа Дао ду. «Опыты»)

Жена, накладывая квашеную капусту в блюдечко, спрашивает мужа:

– Хватит?..

– Хватит. – Муж погладил все холмики и впадинки жены, приспустил сзади её цветные штанишки и трусики, прижал ладонь к обнажённому «мягкому женскому». Жена:

– Не мешай. – И возвращает спущенное на прежние места. Муж уточняет:

– А что ж ты думала, когда замуж выходила?

– Думала, ты помогать будешь…

– Варить лапшу и рубить капусту?..

– Да, а капуста – это мужское дело.

– А об «этом» ты думала?..

– Не думала.

Конечно, капуста, как салат к обеду, и вкусно и полезно… Однако, и об «этом» думать следует.

Это чувствовать удовольствие в гармонии. Счастье не вечно, о чём уже предупреждает корень слова.

Человечество придумало бога, а потом и его образы. Почему? «Идея бога самая простая – кто всё это сделал». Вместе с тем, «Иисус Христос не был бы богом, если бы не умер на кресте». Человечество поступило рационально: создало образ, который изображает в иконах. Ровно тоже – во взаимоотношениях женщины и мужчины. Придумано понятие любви («любить – единственное и неповторимое свойство феномена человека»). События развиваются в четыре фазы: «сначала влечение, вожделение, потом стремление к высшей форме эротической близости, затем дружба, и в конце соединение во взаимном безусловном желании добра друг для друга». Образов любви великое множество – сколько людей на Земле. Это ровно тоже, что образы бога – иконы. Образы не тождественны оригиналу, не фикция, однако, – упрощение по сравнению с оригиналом.

Образы бога и любви – отражение, проекция на сознание, некий символ…

Образы, книги, кино, драгоценности, картины – это свет и тень.

Чтобы написать хоть немного самому, надо либо прочитать много у других, либо знать то, что забыли или не знают другие. Писательству невозможно научить. Оно или есть, или не дано. У Чехова, Толстого, Сервантеса, Ницше, Достоевского, Дюма не было диплома об окончании литературного института имени А.М.Горького. Кстати, и у Горького его не было.

Как только человек задумывается, он становится одиноким.

(Чиа Дао ду. «Опыты»)

Этот сон не имеет никакого значения и отношения к текущему году, он о стоматологии.

Это было как в «Облаке в штанах», и с пряным запахом разнотравья. Бывали ли вы у стоматолога с женским лицом, косою и другими женскими принадлежностями, скрытые условно медицинской одеждою? Где мы встретились, не было специфическим кабинетом, скорее наоборот, и молодая стоматологиня мостилась около рта и как-то сразу попала своей железкой на зуб, где была глухая дырка, и начала постепенно нажимать. Зуб подался, что-то затрещало, но больно не было. Докторша пританцовывала вокруг, и видно было, что ей неудобно с её стоматологическими желаниями. Она смущённо улыбнулась и риторически спросила:

– Может уж я сяду что ли? – И разместилась у страдальца на коленях.

– Может это и лучше? – Также риторически подумал он. Со стороны это было несколько необычно: как будто перевёрнутое гинекологическое кресло, в нём девушка, но не с задранными вверх ногами, а на коленях больного верхом. Он вынужден был ухватить её за талию, чтобы она не опрокинулась, и упереться взглядом в её светлую тяжёлую косу, переброшенную на полуоткрытую грудь с ложбинкой и подвеской между зовущими полусферами, в серые глаза, пухлые губы, капризный подбородок и лебединую шею:

– Господи… – Подумал он вслух. Но, странное дело, в комнате обретались ещё три мужика: они сидели, как на охоте, за раскладным столиком, на таких же стульях, пили самогон из пивных кружек и ели сало с ржаным хлебом. Докторша вдруг вскрикнула:

– Что это такое? – Спрыгнула с колен млеющего, но не долеченного.

– Приходите завтра. – Строго приказала она и выпорхнула из комнаты. Недолеченный где-то уже слышал эту сакральную фразу. После того, как он пришёл в себя, присутствующие при инциденте мужики, подмигнув всеми своими глазами, изложили происшедшее хором. В наступившем кое-как завтра недолеченный обречённо пошёл, куда приказали, со сдвинутым зубом и без всякой надежды на варианты. Было утро, часов 10, он приоткрыл дверь и спросил в пустоту разрешения. Стоматологиня вдруг проявилась как ёжик из тумана в узком белом целомудренном халатике. Она зашла в поле зрения пришедшего и быстро расстегнула, стесняющую движения, единственную уцелевшую пуговицу на халате. Под ним она вся оказалась нудистка:

– Раздевайтесь. – И показала за ширму.

– У меня же жуп, Вы жапыли. – Опешил недолеченный.

– Вы что, совсем дурак или на один зуб? – После этой короткой полемики, за ширмой, на тамошнем приличном кожаном диване, при непосредственном участии и художественном руководстве стоматологини…

– Боже же ж ты мой, – как сказал бы весёлый, а значит умный Житинский, – господи, если ты есть, только ты можешь принести такое в стоматологию. – «Жуп» же уже не болел категорически, во-первых, он выпал самостоятельно и безболезненно, наверное, настигнутый счастьем и, во-вторых, на его месте оказался, по той же, вероятно, причине новый, под коронкой с напылением. За окном образовался май, благоухала пятилепестковыми цветами сирень и пели несколькими октавами соловьи.