Рюльер, однако, считает, что кавалеристы были несколько озадачены и даже «печальны»: Пётр III «с детства своего был полковником и по восшествии на престол тотчас ввёл в Петербург и дал им место в гвардейском корпусе. Офицеры отказались идти и были все арестованы, а солдаты (…) были ведены другими из разных полков». Но здесь противоречие невелико: рядовые конники вполне могли держаться иного мнения, нежели их командиры.

Присоединяется к этой силе и артиллерия генерал-поручика Вильбуа. Александр Никитич, пожалуй, – самый прославленный из офицеров, вставших на сторону Екатерины Алексеевна: он – герой Семилетней войны, был на ней ранен, награждён орденом Святого Александра Невского… К.-К. Рюльер: «Один из заговорщиков объявил ему, что императрица, его государыня, приказывает ему явиться к ней в гвардейские караулы. Вильбуа, удивлённый таким приказанием, спросил: “Разве император умер?” (…) Вильбуа, до сей минуты ласкавший себя надеждою быть любимым (…) чувствовал, что столь важный прожект произвели в действо, не сделав ему ни малейшей доверенности». Тем не менее, явившись перед очи своей государыни и услышав от неё: «Я послала за вами, чтобы узнать, что вы хотите делать», «он бросился на колени, говоря: “Вам повиноваться, государыня”, – и отправился, чтобы вооружить свой полк и открыть императрице все арсеналы».

Обеспокоенный исчезновением супруги, Пётр III отправляет в Санкт-Петербург полковников Преображенского и Семёновского полков князя Никиту Трубецкого и графа Александра Шувалова. Им поручено удержать свои полки от возможного беспокойства, но картина, которую полковники застают, приводит их к выводу, что выгоднее будет перейти на сторону Екатерины.

Екатерина вспомнит потом день смерти императрицы Елизаветы: «Прислал ко мне князь Михайла Иванович Дашков, тогдашний капитан гвардии, сказать: “Повели, мы тебя взведём на престол”. Я приказала ему сказать: “Бога ради, не начинайте вздор; что Бог захочет, то и будет, а ваше предприятие есть рановременная и несозрелая вещь”». Теперь, стало быть, плод созрел вполне.

Толпа кричит: «Ура!». Такое впечатление, что столица была нравственно готова к свержению императора, которого так и не полюбили. И вот столица охотно пала к ногам Екатерины. Столица – а значит, и вся Россия: это правило надолго останется незыблемым для страны.

Думается, в этот момент, стоя у стен Казанской церкви (не того собора, силуэт которого архитектор Воронихин сделает одним из легко узнаваемых символов Санкт-Петербурга, а храма во имя Рождества Пресвятой Богородицы, который построен был в 1733-м, а получил статус собора и стал главным православным храмом столицы лишь при Елизавете Петровне), 33-летняя «матушка», при её бесспорном литературном даре, позволяющем подметить исторические «рифмы», и при её своеобразном чувстве юмора, не может не задуматься о том, что история повторяется. «Рифма» напрашивается сама собой: как раз-таки Елизавета Петровна без малого 21 год назад вот так же, в окружении гвардейцев, сделалась «матушкой Государыней».

Вернее, сделали её таковою гренадеры Преображенского полка.

«Вы знаете, кто я? – спросила она солдат, – Хотите следовать за мною?

Как не знать тебя, матушка цесаревна? Да в огонь и в воду за тобою пойдём, желанная, – хором ответили солдаты.

Цесаревна взяла крест, стала на колени и воскликнула:

Клянусь этим крестом умереть за вас! Клянётесь ли вы служить мне так же, как служили моему отцу?

Клянёмся, клянёмся! – ответили солдаты хором».

Так описывал эту сцену писатель Н. Э. Гейнце. У Рюльера – всё куда драматичнее: в его версии Елизавета в сопровождении Лестока, лейб-хирурга Петра Великого, наперсника цесаревны и большого интригана, а также сотни старых солдат, под покровом ночи «достигли первой караульни, где ударили тревогу, но Лесток или великая княгиня порвала ножом кожу на барабане – присутствие духа, за честь которого они всегда спорили. Стража, охранявшая комнату бывшего в колыбели императора, остановила Елисавету и приставила к груди штык. Лесток вскричал: “Несчастный, что ты делаешь? Проси помилования у своей императрицы!” – и часовой повергся к ногам». А как оно было на самом деле – бог весть.

Екатерина, конечно, тоже не могла знать – как. Но вот предание о том, как Елизавета вырядилась ради власти в гвардейский мундир, до Екатерины, конечно, дошло. Тем более что дочь Петра Великого, и став императрицей, кокетничала отвагой, ею проявленной тогда, 25 ноября 1741 года, и могла снова и снова рядиться в гвардейца даже на балу – во время так называемых «метаморфоз», в ходе которых мужчины обряжались женщинами и наоборот. Придворных дам она заставляла тоже надевать военную форму – скорее из ехидства, чтобы посмеяться над нелепыми их фигурами: самой-то Елизавете Петровне, хоть она худышкой и не была, мундир приходился к лицу и стану.

Век XVIII. Ночь 25 ноября 1741 года. Зимний дворец. Лесток и Елизавета в гвардейском мундире у барабана

Причём Елизавете потребовалось всего-то 308 верных гвардейцев, чтобы провозгласить себя новой императрицей, заточить в крепость малолетнего Ивана VI и арестовать всю Брауншвейгскую фамилию (родственников Анны Иоанновны, в том числе регентшу Ивана VI – Анну Леопольдовну), фаворитов же её приговорить к смерти, заменив казнь ссылкой в Сибирь лишь ради собственной репутации в глазах европейских послов.

У Екатерины сейчас штыков было куда больше! И её переворот уже не назовёшь чисто дворцовым, келейным, подковёрным: гвардейские заговорщики благодаря большой подготовительной работе убедили её, что с нею – если не вся столица, то самая значимая часть населения «града Петрова».

Сравнения с Елизаветой не случайны. У Екатерины были особые отношения с ныне покойной императрицею. Когда 15-летняя принцесса, прибыв в Россию, увидела Елизавету Петровну, она была поражена её красотой, величественной осанкой, роскошными нарядами. И та хорошо относилась к принцессе как минимум год – ласкала её и одаривала деньгами. Придирки и скандалы начались позже.

Не всегда это означало дурной характер дочери Петра I, некоторые претензии легко объяснялись собственной судьбой императрицы. В правление её двоюродной сестры Анны Иоанновны цесаревна Елизавета носила «простенькие платья из белой тафты», чтобы не влезать в долги, и из собственных средств оплачивала воспитание двоюродных сестёр. Это заняв трон, она сделалась законодательницей мод (после смерти императрицы в её гардеробе насчитали до 15 тысяч платьев), в юности же её держали в чёрном теле. А принцесса-иностранка, видите ли, сразу стала швырять деньги на наряды, а собственными дорогими вещами одаривать фрейлин и горничных!