Это невообразимое письмо Страхова, пролежавшее в архиве Толстого тридцать лет, было опубликовано в журнале «Современный мир» в 1913 году, когда уже покинули этот мир и Достоевский, и Страхов, и Толстой.

Но была еще жива Анна Григорьевна, и биограф Достоевского Леонид Гроссман спросил у нее, что бы она сделала, если бы жив был Страхов.

«Если бы Николай Николаевич был жив, – ответила Анна Григорьевна, – я, несмотря на мои преклонные годы, немедленно бы отправилась к нему и ударила бы его по лицу за эту низость».

Но ответ Страхову в свое время уже дал Лев Толстой.

Ознакомившись с биографией Достоевского, Толстой написал Страхову, что впервые понял «всю меру ума» Фёдора Михайловича: «Чрезвычайно умен и настоящий. И я все так же жалею, что не знал его».

Что касается собственно письма Страхова, то оно «очень грустно подействовало» на Толстого и разочаровало его.

Страхова такой ответ не удовлетворил, и в следующем письме он снова возвращается к фигуре Достоевского.

«Достоевский, – пишет он, – создавая свои лица по своему образу и подобию, написал множество полупомешанных и больных людей и был твердо уверен, что списывает с действительности и что такова именно душа человеческая. К такой ошибке я неспособен, я не могу не объективировать самого себя, я слишком мало влюблен в себя и вижу хотя отчасти свои недостатки».

На что Толстой отвечает:

«Вы говорите, что Достоевский описывал себя в своих героях, воображая, что все люди такие. И что ж! Результат тот, что даже в этих исключительных лицах не только мы, родственные ему люди, но и иностранцы узнают себя, свою душу. Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее. – Не только в художественных, но в научных философских сочинениях, как бы он ни старался быть объективен… <…>…Мы видим, я вижу душу только, ум, характер человека пишущего».

После этого письма разговоров о Достоевском Страхов больше не заводит. Мы тоже можем закрыть скобку, посвященную Страхову, и вернуться к Достоевскому.

Указ о его помиловании был подписан 17 апреля 1857 года, и теперь он снова мог печататься под своим именем. Оставалось только дождаться разрешения вернуться в Петербург, где он начнет писать и публиковать романы и рассказы, постепенно вырастая в того писателя, каким мы его знаем.

Когда я учился в университете, моя подруга Элизабет, которая сейчас живет в Австралии, считала меня слишком серьезным, о чем не преминула сообщить моему другу Джакомо, чье нынешнее место проживания мне неизвестно. Думала она так потому, что каждый раз перед экзаменами я говорил: «Все, на месяц засяду дома» – и действительно, проводил месяц в четырех стенах – ни вечеринок, ни кино, ни вечерних вылазок. Только занятия, и из дома ни ногой.

Мне было приятно узнать, что Элизабет считает меня серьезным молодым человеком, хотя, на мой взгляд, она ошибалась. Дело в том, что сидеть дома и готовиться к экзаменам, тем более по такому предмету, как русская литература, мне нравилось гораздо больше – даже как-то неудобно в этом признаваться, – чем ходить на вечеринки или в кино.

Немало лет потребовалось мне, чтобы понять, что я не люблю развлекаться. Зато есть вещи, которые заставляют меня плакать, например русская литература и игра нашей «Пармы» [43] . Вот их я люблю гораздо больше.

И, если игру «Пармы» мы здесь обсуждать не будем – она не имеет отношения к теме этой книги, то русская литература как раз имеет: я люблю ее не только потому, что она меня ранит, о чем уже говорилось, но и потому, что для меня она – инструмент самовыражения.

Стоит мне подумать о Тольятти, главной женщине моей жизни, или о Батталье, главной девочке моей жизни, как в памяти всплывают строки: «Девушки, те, что шагают / Сапогами черных глаз / По цветам моего сердца». Так начинается одно из стихотворений русского поэта Велимира Хлебникова.

Просто как пример.

Работа над этой книгой совпала с периодом пандемии, о чем я уже упоминал, когда нельзя было лишний раз выйти на улицу и все вечеринки откладывались до лучших времен, но я думаю, что не стал бы выходить, даже если бы никто не запрещал, потому что предпочитал компанию Достоевского и то ощущение родства, которое дают его книги. Об этом говорил Толстой, и, пожалуй, даже лучше Толстого (если такое возможно) эту мысль выразил Василий Розанов:

«Чудо творений Достоевского заключается в устранении расстояния между субъектом (читающий) и объектом (автор), в силу чего он делается самым родным из вообще существующих, а может быть, даже и будущих писателей, возможных писателей. Это несравненно выше, благороднее, загадочнее, значительнее его идей. Идеи могут быть всякие, как и «построения», но этот тон Достоевского есть психологическое чудо. Идеи были у вас и прошли… Но свои идеи и прошедшие – дороги. Вот почему все идеи Достоевского могут пройти, или могут оказаться ложными, или вы их перестанете разделять, – и от этого духовный авторитет Достоевского нисколько не уменьшится. Это – чудо».